с дрессировщиком тигров. Однажды на нее что-то нашло, и она в приступе гнева сломала самоделку, над которой Малашин корпел больше года. Малашин вспылил, ударил акробатку. От этой пощечины она заплакала и рано утром свалила к фокуснику… Его доставало безденежье. На пятки наступала нищета. Жизнь Малашина была испорченным, изъеденным ржавчиной механизмом. Он пытался отладить этот механизм. Но тщетно. Оставалось лишь катить на веревке деревянную самоделку.
– Чего застыл? – буркнул Малашин. – Чего там?
Саморядов вздрогнул, выходя из оцепенения. Псина у его ног тявкнула, как бы отвечая Малашину, и замахала хвостом… Саморядов проводил взглядом потерянного андроида и напоследок посмотрел на рисунок на облезлой стене. И вроде бы что-то в рисунке стало проявляться и складываться… Но нет… Саморядов разочарованно вздохнул и пошел прочь, не замечая собаку, которая дружелюбно терлась о его штанину.
3—9
Саморядова преследовали настенные рисунки. Они перепрыгивали с фонарного столба на стену, со стены на дверь, с двери на фронтон, с фронтона на рольставни, а оттуда на заброшенный ларек. Спасаясь от граффити, Саморядов не выдержал и зашел в магазин рядом со своим домом. В «Бристоле» он купил три банки темного пива. Он сел на лавочку у первого подъезда и стал прихлебывать из банки пиво, размякая и рассеянно глядя по сторонам. На тротуаре прыгали и звенели воробьи, ворона со скрежетом перелетела с дерева на дерево. Кошка шмыгнула в продух подвала. Двор был убогий и какой-то пришибленный, как и весь город. Одним словом – тоска. Захотелось куда-нибудь спрятаться, как эта кошка в рыжих подпалинах.
Вздохнув, он поднялся со скамейки. Подойдя к двери, приложил ключ-таблетку к домофону. Домофон приветливо запищал. Саморядов открыл дверь. Из подъезда пахнуло чем-то затхлым. И в тамбуре, и на стене между тамбуром и площадкой первого этажа поджидали веселые разноцветные узоры. Это были беспредметные рисунки, вроде разговоров ни о чем.
– Явился, не запылился, – крикливым голосом встретила в прихожей жена. – Что? Уже? – скрестив крепкие руки на большой груди, Анна пробуравила Саморядова побелевшими от злости глазами. – Я же просила тебя.
– А что? Я же ничего… – Саморядов виновато улыбнулся. – Я только…
– Хоть лоб хоть по лбу. Тебе же нельзя. Ты же сам знаешь, что нельзя.
– Да я же только…
– Да не только это! Не только! – взорвалась она, и Саморядов весь непроизвольно сжался, словно от удара взрывной волны. – А, что с тобой говорить, – жена махнула на него рукой и вернулась на кухню.
Насвистывая что-то, Саморядов повесил куртку на шаткую вешалку, которую жена когда-то приволокла из мебельного, поставила в углу у двери и теперь вешалка там стояла, кренясь под ворохом одежды.
3—10
Саморядов прошел в детскую. За столом