каждому. Так положено, – зло добавил он после секундного замешательства.
– Хорошо, – согласно кивнул отец. – Но мне обещали в порту…
– То в порту, а то здесь: не хочешь – разгружай сам, – перебил мужик, рассердившись, и сразу же набычился.
– Ладно, ладно. Согласен, – испугался отец, обреченно махнув рукой. – Только давайте быстрее.
Контейнер открыли прямо в кузове, и… работа закипела. Первым вытащили наш старый, облупленный платяной шкаф. Потом ободранные стулья, облезлое большое зеркало и старенький холодильник «Бирюса». Мужики потащили всё это на наш пятый этаж.
– Твою мать, и зачем они везли сюда это дерьмо, – зло выругался один из них. – В уценёнке за гроши можно купить почти новую мебель, а этот в плаще, видимо, жмот, привёз всякий хлам и рад. – Мне сделалось очень обидно за отца. Я совсем не считал нашу мебель такой уж плохой. Ну да, старенькая, но ведь еще довольно крепкая. Так зачем же её выбрасывать?
Конечно, мы жили бедновато, хотя отец получал хорошие деньги. Но все свои доходы он откладывал на сберкнижку, а мы перебивались с ним лишь на какую-то небольшую часть. У нас никогда не было ковров, красивой мебели, телевизора, и я с детства привык довольствоваться малым, хотя и страдал от такого положения вещей. Мне становилось очень обидно и больно на душе, когда, придя к кому-нибудь из ребят в гости, я видел: у моих сверстников есть много того, чего не было у меня. Таких вещей, которые мне даже и не снились, но самое главное, конечно, – это то, что у них были мамы.
Ночью, после посещения товарищей, я долго не мог успокоиться: тихо плакал, вжимаясь мокрым лицом в подушку. Вспоминал нежные ласковые руки, гладящие меня по голове, и приятный голос. Собирательный женский образ, сотканный из разрозненных впечатлений от общения с матерями друзей. Всем своим существом я страстно желал иметь свою маму, чтобы, провожая в школу, она целовала бы меня, а вечером, сидя рядом, помогала делать уроки.
Но, увы, ничего не менялось. Опять наступало утро, и отец, как всегда грубовато, по-мужски, трепал меня за плечо, чтобы я вставал в школу.
Сейчас, стоя во дворе среди старых вещей, я припомнил вдруг все обиды, горести и неустроенность нашего быта и горько заплакал. Ничего не мог с собой поделать: слёзы лились из глаз сами по себе.
Из подъезда вышел отец. Увидев меня плачущим, зло заорал:
– Что ты сопли распустил?! Ноешь тут, слюнтяй! Помогай давай, а то сейчас как врежу – сразу забудешь своё нытье.
Прекрасно зная вспыльчивый характер отца, я быстро схватил первую попавшуюся под руки коробку и, согнувшись пополам, с трудом потащил её наверх. Отец и вправду мог меня со злости ударить. А уж силу его кулаков я знал прекрасно! Коробка оказалась очень тяжелой для моих двенадцати лет. Но страх перед отцом был сильнее, – и, останавливаясь на каждой площадке, я упрямо тащил её наверх.
До позднего вечера разбирали мы наши нехитрые пожитки, но я нисколько не устал. Наоборот, мне очень приятно было ощущать