в своей квартире. И мирно встали в ряд и засветились тишиной костяная рыба, деревянная шкатулка-копилка с волком и поросятами и фотография с усатым ротмистром. А портрет мамы тот мужчина повесил над кроватью, и она глядела на того мужчину сверху глазами, широкими от любви к нему.
С тех пор этот мужчина жил в памяти о своем прошлом и своих родственниках, и страхи больше не приходили к нему по ночам.
Правильное питание
Древние люди сказали, что человек есть то, что он ест. И действительно, один такой съел кепку и сам превратился в кепку. Лежит себе, валяется на обочине в пыли. А другой съел кошелек с деньгами и, соответственно, сам стал кошельком и его тут же прихватили и стали поглаживать и беречь. Вот как.
Вы спросите, а чего это они всё какое-то несъедобное кушают?
А вот чего. Съел третий человек сардельку, ну и, значит, тоже в сардельку превратился, а тут его самого слопала пробегавшая мимо собака.
Номер семь
Один человек жил и не понимал слова.
Ему в столовой говорят, например:
– Дайте вилку! – а он поглядит, подумает, кивнет головой и под стол ложится и спит.
Или в автобусе спрашивают:
– Выходите?
А один человек отвечает:
– Иноходец номер семь! – и хлопает себя по ляжкам.
Хорошо хоть, что не номер пять.
Так и жил. Кто-то, может быть, возмутится таким безответственным поведением одного человека, а вот я скажу в его защиту. Он что, нанимался понимать эти ваши слова?
Три семерки
Студентом на летних каникулах я подрабатывал на железке. Так называли, да и сейчас называют железную дорогу. Платили там за день очень неплохо, но работа была тяжелая, лом, кайло да лопата – основные инструменты, а камни вокруг шпал спеклись от мазута и колесной грязи, не расковырять, а еще жара и оводы.
Работал я с двумя кадровыми путевыми рабочими, но не очень-то путёвыми. Одного, щуплого, звали Старушка, ему было лет тридцать, у него не было половины зубов, то ли повыбивали, то ли сами выпали. На перекурах его любимым занятием было бросать камни в стеклянные чашечки-изоляторы, торчавшие на электрических столбах. При попадании чашечка разбивалась и это вызывало у Старушки чувство глубочайшего удовлетворения. Однажды его уже ловили за это, в прямом смысле слова, вредительство и выписывали штраф, но спортивная страсть была сильнее.
Другой был помоложе и поглупее, и звали его Ебалда. Он уверял, что это его фамилия по паспорту, а предок его был донской казак Семейка, и тоже Ебалда.
Это Ебалда всегда рассказывал одну и ту же историю о том, как он ехал на велосипеде, а тут ему в лоб влетел шершень, и свалился Ебалда с велосипеда и больше ничего и не помнил.
Ко мне Старушка и Ебалда относились как к существу низшего порядка, своего рода экзотической обезьянке в очках, которую нужно терпеливо учить очевидным для них вещам, таким как подсыпать шпалы щебенкой или подсунуть под рельсу домкрат.
Но