только что-то вдруг в схватке их переменилося – рученька Ванина более вниз не клонилася. Принялся он руку-то помаленечку выпрямлять. Небыстро эдак, едва заметно, да очень плавно – но неуклонно, главное… Ор да гомон от этого поворота в борьбе азартной только сильнее стали, но главарю это не помогло ни капельки – он лишь пуще устал. Побагровел он весь, на шее толстой жилы у него вздулися, точно верви, а пальцы его от неимоверного сжатия аж побелели. Ну а Ваня знай своё гнёт, нажимает, роздыху врагу не даёт и последние силы из него выжимает…
Наконец выравнялись их руки… Только Ванюхе этого было мало. Наклонил он чуток ручищу взмылённого главаря, лицо своё разгладил, прямо в очи детине, кровью налитые, посмотрел, а потом – хресь! – и раздавил его ладонь в своей длани крушащей да об стол ею – тресь!
Завопил громила поверженный дурным голосищем, в комок скрутился, за ручку свою схватился, а у его ватажников смех да ор на губах замёрзли; немою толпою застыли они возле… Вскинул тогда Яван голову, аки лев грозный, и глянул на разбойничков обалдевших взором неласковым и серьёзным. И таким ледяным этот взгляд Яванов им показался, что горячая кровь у них в жилушках приостановилася, и в глазах у них помутилося.
– Ну, нелюди, – звук негромкого Ванькиного голоса был ужасен, – долг, говорят, платежом красен. Получайте же справедливую расплату за свою неправду! Держитесь у меня, гады!
Взялся он споро за края столика, вознёс его скорёшенько над буйной своей головушкой да и принялся им во гневе помахивать. Маханул Яванище налево – просека! Маханул направо – дороженька! Быстрёшенько всех разбойничков окаянных столиком и уложил – никого в живых не оставил.
Да и поделом им, подлым, свершилося! А и нечего им, тварям, гулять-лютовать да людишек помучивать! А и нечего им, беспредельщикам, ни на белом, ни на небелом свете жить-поживать да чужого добра наживать! Получили тати кару полностью за то, что распоряжалися во зло вольностью!
И вот лежат побитые вороги на грязном полу вповалку, а над ними грозный высится Ванька. Столиком он более не махает, – лишь взором пламенным полыхает да грудью полной воздыхает. Из корчмы-то постояльцев оставшихся будто ветром посдувало. Один лишь корчмарь остался; ни жив ни мёртв он стоит, побелел как мел, глаз выпучил, трескуче обгадился, да от ужаса ещё икать вдруг стал.
Наконец, он кое-как в руки себя взял, столбом соляным стоять перестал, к Явану затем семенящею походочкой приблизился, в ножки самые ему поклонился и такую речь повёл:
– А не желает ли богатырь молодой спать-почивать изволить? Милости вас просим! Я счас живо кроватку приготовлю, и не на топчане в чулане клоповом, а на постельке пуховой для дорогих гостюшек!
Яваха-то понемногу успокоился и почуял внезапно, что очень он устал. Смаривать его быстро стало – так в сон-то и клонит. Что, думает, со мной такое – будто я зелья выпил снотворного…
Покачнулся Ванёк, за стенку