грохоча горшками и палками.
Конечно, они побили всю посуду, и хлынул безудержный ливень. Где-то потекло ручьём сквозь худую крышу, а где-то размеренно капало – «кау-итль, кау-итль». Хотя в комнате, где они спали на пальмовых листьях, было сухо и пахло так, как может, наверное, пахнуть колея, оставленная колёсами времени.
– Слово «кауитль» обозначает и дождь, и время. Действительно, они похожи, – усмехнулся Эцнаб, протягивая кукурузную лепёшку, – Капают, текут, убегают, всюду просачиваясь, исчезая, а затем объявляются вновь – всё те же. Уходят, оставаясь.
Под грохот грозы, шум ливня и отдельную капель они позавтракали, и Эцнаб рассказал историю приютившего их дома.
Когда-то в хижине, стоявшей на этом самом месте, жила слепая старуха, умевшая немного колдовать. Она раскрашивала красной краской перья на продажу. И тосковала без детей. Каждый вечер заворачивала в тряпочку индюшиное яйцо и укладывала возле очага. Надеялась, что вылупится сыночек. Однажды утром скорлупа треснула, и вышел мальчик, величиной с птенца. Хоть он и подрос со временем, но не более крупного индюка. Зато во всём помогал старухе и умудрился выстроить для неё этот большой каменный дом. Они зажили хорошо. Но как-то в сумерках на карлика напала дикая кошка-оселотль – только перья от него остались. Старуха покрасила их красной краской, да и ушла с горя бродить по сельве. Говорят, и по сию пору ходит всюду, ощупывая стены, стараясь отыскать свой дом. Да никак не может. Поэтому только здесь нет отпечатков её красных ладоней.
Ливень внезапно оборвался, будто кто-то утянул его за ниточку на небо. Эцнаб и Шель вышли из дома. Ветви деревьев отяжелели от воды Каха Полуна и склонились так низко, что приходилось кланяться сельве.
– Она это любит, – улыбался Эцнаб, покряхтывая при каждом поклоне.
Сквозь зелень едва проглядывало сияющее уже небо с радугой, упёршейся одним концом в дом карлика, а другим в огромное, как Млечный путь, дерево.
Это была древняя священная сейба – хлопковое дерево-кормилец, которое звали Чичуаль.
– Всё на земле не вечно, а лишь на миг один, – произнёс Эцнаб, прислонившись к древесному стволу. – Не всегда человек на земле, а лишь на ничтожное время! Вот и моё колесо завершает свой оборот…
На эти слова из дупла сейбы показались длинные изумрудно-зелёные перья, и высунулась редчайшая птица кетцаль.
– Знаешь ли, эта особа из семейства обжор – трагонов. Клюёт, что попадётся, с утра до вечера! Но увидеть её – к счастью и близкой свадьбе! – рассмеялся Эцнаб.
Птица была большая, с ярким, как радуга, блестящим оперением. Поглядела на Шеля и упорхнула, вскрикнув на прощание, – Си-гуа!
Шель обомлел – ведь именно так звали младшую дочь ахава Канека.
В последнее время это имя волновало его не меньше, чем звуки и запахи сельвы. Сигуа напоминала ему ту женскую фигурку в виде колокольчика, без чаши на голове, которую он полюбил ещё в детстве.
Сигуа! Стремительное имя, как звук улетающей с лука