отвернул лицо, чувствуя, как горят щеки от невольно прилившей крови.
Феофил с удовольствием смотрел на молочно-белые ноги Апраксии, виднеющиеся из-под высоко поднятой юбки, мешающей девушке мыть пол. Шелковистая борода, приятно отзывающаяся на легкие поглаживания, усиливала чувство вожделения.
Неожиданное появление в дверном проеме Ольмы – хозяина дома и отца Апраксии – заставило вздрогнуть разомлевшего священника.
Феофил, почувствовав себя застигнутым врасплох, поспешил отвести взгляд от соблазнительно виляющего зада девушки и сосредоточился на висящих в углу образах, крестясь и мысленно прося у Бога прощения. Ему не хотелось обижать Ольму – благочестивого христианина, построившего за свои средства небольшую церковь, названную в честь Николая Угодника. Будучи купцом, Ольма питал к этому святому, являющемуся покровителем торговли, особое пристрастие.
– Лошади поданы, батюшка. – Ольма хоть и перехватил взгляд священника, но постарался тактично не заметить греховных чувств, разрумянивших лицо епископа.
Феофилу было неприятно, что его называют не по сану – «ваше преосвященство», а как простого приходского священника – «батюшка». Он подавил в себе желание поправить купца, понимая, что неискушенные в церковной иерархии русы еще долго будут путаться в обращениях, являющихся естественными для жителей Константинополя.
Поспешность, с которой патриарх Полиевкт вспомнил, что Феофилу назначен сан епископа Киевского, была оправдана настойчивостью, демонстрируемой Римом, с невероятной стремительностью расширявшим свою сферу влияния. Должность киевского патриарха, когда-то утвержденная Фотием, тщетно пытавшимся окрестить неуступчивых русов, совсем не обременяла Феофила до тех пор, пока ему разрешалось иметь резиденцию в Константинополе. Решение Полиевкта сблизить духовного отца киевлян с паствой было неожиданным и неприятным.
Феофил махнул рукой Ольме, давая понять, что расслышал его, и разложил перед собой листы письма, недавно полученного из Константинополя. Ровные буквы с затейливыми завитками вызывали благоговейное уважение к писцу, запечатлевшему на бумаге мысли патриарха.
Небольшие окна, светлыми пятнами выделявшиеся на темной бревенчатой стене, давали мало света. Феофилу приходилось напрягать зрение, стремительно портившееся в последние годы. Совсем не обязательные усилия, предпринимаемые для прочтения письма, усугубляли чувство раздражения, необъяснимым образом возникающее каждое утро.
– Позови Федора, будь добр. – Феофилу не хотелось казаться в глазах Ольмы господином.
Чужестранцы на Руси воспринимались либо как уважаемые гости, либо как заклятые враги, но не как господа, и любая попытка вести себя по-господски вызывала отторжение.
– Хорошо, батюшка. – Ольма учтиво поклонился, пытаясь сделать приятно гостю.
Федор, крещеный варяг, находящийся на службе у византийского престола, доставил письмо, лежащее перед архиепископом, и Феофилу казалось естественным, чтобы гонец сам прочитал написанное, избавив