агентстве говорит, можно в суд подать, выписать его.
– В суд подать можно, если сам не выписывается, – подтвердил Шахов. – Но если он там заявит, что идти ему некуда, жилья нет, а сам он больной, после приступа, так его могут оставить у тебя.
– Что?! – заорал Поляков.
– А ты думал! Наш суд – самый гуманный суд в мире. В таких случаях вообще-то, конечно, принудительно снимают с регистрации и выселяют. Неважно, есть где жить или нет. Квартира-то переходит другому лицу. Но! Женщинам с детьми и старикам как незащищённым категориям могут дать до года, чтобы найти место для проживания и регистрации.
– Сколько?! – опять закричал Поляков. – Год?! Да что они там, с ума посходили? У меня в квартире год будет болтаться какой-то старик? Я, между прочим, жениться собираюсь!
– Я тебе обрисовал реальную картину, – невозмутимо ответил Шахов. – Так что через суд… Слушай, ты с ним лучше поговори. По-хорошему так, душевно. Ты сумеешь. Денег, в крайнем случае, дай. Вполне возможно, у него родственники какие-то есть. Пусть туда выпишется и съедет.
– Вить, я тут подумал, может, в Нижний смотаться? Адрес, куда они выписались, у меня есть. В выписке. Мне дали.
Шахов засмеялся:
– Наивный ты человек, Ленин! А ещё вождь. Голову даю на отсечение, они паспортистке адрес от балды назвали. Если человек говорит, что в другой город переезжает, ему при выписке на слово верят, никаких документов не спрашивают. Так что этот козёл может с тем же успехом в Мурманске быть, а может и здесь остаться. Как ты его найдёшь без адреса? Разве что случайно встретишь. Они скорее всего сразу с дочерью решили, что в новую квартиру старика не возьмут.
– Вот твари! – выругался Поляков и, попрощавшись с Витькой, поехал к себе в офис. Работы по горло: в строительном бизнесе летом всегда дел невпроворот. А со стариком он вечером поговорит. Может, утрясётся как-нибудь.
Но надеялся Поляков напрасно. Ничего не утряслось. Когда они с Ольгой приехали, старик лежал в кровати. Другой мебели, кроме этого уродливого железного монстра и старомодного шифоньера, набитого, по всей видимости, пожитками старика, не было. Прежние хозяева вывезли всё. В квартире было чисто, тихо и гулко. Только в самой дальней комнате кряхтел и ворочался, поскрипывая пружинистой сеткой, никому не нужный старик.
Поляков с Ольгой подошли к его кровати и сверху вниз посмотрели на непрошенного жильца.
– Добрый вечер, – прошамкал тот. На полу возле кровати стоял стакан. В стакане – вставная челюсть.
– Не сказал бы, что добрый, – отрубил Поляков. Он старался говорить грубо и жёстко, но сердце у него против воли сжалось.
Старику, казалось, было лет сто. На тонком хрящеватом носу криво сидели очки в старомодной металлической оправе. Он выглядел маленьким и жалким. Завозился, пытаясь приподняться, выпростал тощую руку, чтобы протянуть её Полякову и поздороваться, но болезненно сморщился и уронил голову, увенчанную снежно-белым младенческим пушком, обратно на подушку.
– Меня зовут Владимир Ильич. А вас? Простите, не запомнил.
– Я