кусты упрямые, бодливые – вниз под уклон, в бурьяне утонув, и шустро вверх по склону, вырвавшись из дебрей. И вдоль бетонного забора двухметрового в молчании крадутся. Встали, толпа парней рабочих, как один. Спиной к плите, отвесно врытой в землю, руки в замок – подножкой для собрата. Заброс на гребень. Могут кое-что. Один, другой, последний – и вот уже ползут по потолочным трубам муравьями и с ловкостью древесных жителей по ригелям спускаются. И тишина такая, что в животе прихватывает аж, и слышно собственное сердце, бьющееся часто и весомо, и оглушает собственная кровь. «Спокойной ночи, малыши, уснули, самое время тепленькими брать!» И, не таясь уже, шагают в простершейся на много километров пустоте, в чернильной тьме конвертерного цеха словно белым днем, настолько всем им тут на ощупь, до заусенца, трещинки знакомо. Три километра напрямую через цех и по путям примерно столько же еще. И другие еще штурмовые отряды сейчас к точке сбора шагают-крадутся – ручейками, речушками по цехам и железнодорожным путям. Взять телеграф и почту в свои руки. И вдруг какой-то звук железный в отдалении – вот вне пределов собственного ставшего оглушительно слышным огромного тела.
– Стой, мужики! Слышь, впереди шорохается кто!
– Да кто там? Показалось, дура!
Но снова стук тяжелозвонкий. Не шорох – поступь кованая там. Остановились, замерли – и стихло. Снялись вот только с места – и опять!
– Есть кто-то, есть! Кто может?
– Да работяга, кто! Свои, свои, раз так наверх залезли просто. Пошли, пошли – сейчас узнаем.
И в вышину уже все смотрят, в тьму высотную на марше. И вроде тень, еще черней, чем обнимающая тьма, там завиднелась впереди, на храмовой зиявшей высоте. И загорелась огненная точка, словно глаз, – ну зрачок сигаретный, понятно, – и все равно вот жуть прохватывает, необъяснимый холод, ужас тот из детства, когда их всех в кроватках на ночь Гугелем пугали.
– Э, слышь! Ты кто там такой?! – Степаша шепотом, шипением выкрикивает.
И железный удар им в ответ, сигаретный зрачок полыхнул на затяжке опять и царапнул тьму огненной пылью.
– Слышь, не молчи там, чучело, дай голос!
И ничего – молчание… гром железный в вышине – человечески необъяснимый хохот всем в уши ломится, гнет лопатой к земле. Вот будто ковш у них над головами свои стальные жвала расцепил, с пятиэтажной высоты обрушив металлоломную проламывающую груду, будто состав чугуновозов с рельсов опрокинулся и покатились под откос, взрываясь, шлаковые глыбы – и увидели: не человека, незыблемо вросшего в сталь меж мостками и кровлей, не бывает таких, не бывает башки у людей на такой высоте, не бывает трех метров от макушки до пяток. Освещалась костистая морда-череп затяжками, нос остался, но будто в лице – одна кость или только литое железо.
– Кто ты, кто?! – сквозь катящийся хохот, загулявшее эхо Степаша надсаживается – голос рвется сквозь щель и уже не проходит, у губ обрывается.
– Хозяин твой, хозяин! Новый, старый и вечный! Бог всех богов твоих чугунных, сталевар!
– Гуг… гу… гу-гуг-г-гель!.. – самый