ни о каком раскаянии, упаси боги, речь не шла. Это уже потом, когда принца без лишнего пиетету доставили в Золотую, он понял, сколь наивна была его надежда на помощь друзей. В том, что таковые у наследничка имелись, никто даже не сомневался. Принц никогда бы не осмелел настолько, чтобы в одиночку снимать с брата корону.
За всю дорогу до столицы Руальд к своему младшему больше не подошел. Теперь настал его черед делать вид, что Тодрика попросту нет. А в Золотой принца сразу же отконвоировали в Лагон – главную городскую тюрьму. Даже не в подвалы Чертога. Вот тогда-то Их Высочество и ударились в панику. Потребовали встречи с королем, своих покоев и горячей ванны.
По мнению Шута, это было не столько даже глупо, сколько до крайности самонадеянно. Вероятно, принц полагал, будто ему самому можно вытворять что угодно, а Руальд должен все терпеть и относиться к выходкам брата, точно это детские шалости. Но король даже суд собирать не стал. И не стал разглашать, кого именно привез из похода к феррестрийской границе. Враг, да и все. Лорд какой-то. Охрану Руальд сам выставил из гвардейцев.
«Умер ты для всех? – сказал он брату. – Вот и оставайся мертвым. Нет тебя больше».
И лично проследил, чтобы на дверь повесили самый большой замок.
Шут даже представить боялся, что на самом деле чувствует король. Но по глазам Руальда видел: тот уже готов на многое. Нет, не казнить… и даже не увечить. Просто забыть навсегда про эту холодную каменную комнату в Лагоне. Снять караул гвардейцев, а ключ от тяжелого замка выбросить в море. Небось, тюремные харчи и через оконце подать можно.
И, видят боги, Шут не осудил бы своего короля за такое решение.
Заговорил Тодрик через неделю. Он, конечно, и раньше бы это сделал, да только Руальд не спешил навестить брата. И к тому моменту, когда дверь в камеру наконец отворили, принц уже безо всяких пыток готов был рассказать что угодно. Шут во время этой «беседы» тоже присутствовал. И вскоре ему стало совершенно ясно: Тодрик все-таки глуп. Просто глуп. Из-за слепой жажды взобраться на трон принц даже не понял того, что был марионеткой в руках настоящих мастеров дергать за ниточки.
Верней, понял, да только слишком поздно.
Когда Шут увидел Руальдова братца, то невольно испытал к нему жалость. Тодрик выглядел ужасно: грязный, оборванный, заросший щетиной. От него дурно пахло, да и в самой камере стоял затхлый смрад: ни ночных ваз, ни даже помойных ведер тут не было – только сливная дыра в полу.
«Он заслужил это, – напомнил себе Шут. – Сколько людей из-за него пострадало! Хирги и Нар больше нет…»
Однако смотреть на униженного принца было вовсе не так приятно, как ожидалось. Когда они с Руальдом и Дени вошли в камеру, Тодрик уже не скалился и не изображал на лице брезгливое презрение. Увидев брата, он попытался схватить его за руку – вероятно, чтобы начать вымаливать прощение. Но Дени, скорее даже по привычке, чем осознанно, заслонил короля, отбросив принца выверенным холодным ударом воина. Падая, Тодрик сумел уцепиться лишь за край братнина плаща. Но вцепился он намертво. Шут видел, как побелели его пальцы,