заговорить с ними, на меня не обращали внимания или сердито прогоняли, но это не сравнить с тем, как колотили меня женщины.
Когда все хозяйственные дела были переделаны, меня отправляли обрабатывать таа сивуу ехе – накидки из бизоньих шкур. Это все равно как печатать деньги на ручном станке. На каждую шкуру уходит не меньше недели. Ее можно обменять на пригоршню стеклянных бус, а потом из этой шкуры сошьют плащ для солдата, который будет воевать с такими же индейцами. Или, к примеру, бизоньи шкуры отлично смотрелись на диванах в гостиных Бостона и Нью-Йорка, где, отмытые от своего грязного туземного прошлого, они символизировали единение с природой.
Но это все женская работа. Если Тошавей звал меня куда-нибудь, все остальные дела нужно было бросить. Иногда он приказывал поймать и оседлать ему лошадь, иногда – раскурить трубку или нанести праздничную раскраску для вечерних плясок. Когда он возвращался после набега, я подолгу вычесывал у него вшей, вскрывал нарывы, готовил еду, выщипывал ему волосы на лице и подновлял раскраску. Даже моя сестрица никогда не прихорашивалась так подолгу, как Тошавей. Он часами разглядывал себя в зеркальце, разрисовывая тело, расчесывал свои длинные волосы костяным гребнем, смазывал свежим жиром и заплетал косы, украшая их мелкими монетками и клочками меха.
А еще меня отправляли собирать съедобные растения. Плоды воквееси (опунции), теапи (дикой сливы) и тунасека (хурмы), стручки уохи хуу (рожкового дерева), кеека (дикий лук), паапаси (дикий картофель) и мутси натсамукве (дикий виноград). Нож, пистолет и даже лук брать с собой нельзя, только палку, чтобы копать. А вокруг полно следов волков, медведей и пумы.
Ни один белый, даже ирландец, не стал бы целый час рыть землю ради пригоршни мелкой картошки, но я-то понимал, что еще легко отделался. Я был сыт, холодными ночами согревался у огня, а рядом спокойно спали другие люди. Могло сложиться и так, что над моей могилой уже шелестела бы молодая травка, а дорога в рай стала бы скользкой от моей крови.
Все ждут, что я начну рассказывать, как внезапно осознал сходство между собой и чернокожими, которых мои соотечественники держали в рабстве, но, к сожалению, ничего подобного мне не приходило в голову. Я беспокоился только о себе. Я был вроде пустого сосуда, который нужно наполнить какой-никакой пищей и редкими милостями, перепадающими от индейцев; ковылял по жизни, пробираясь через очередной день, и не ждал ничего кроме лишнего куска еды, случайного доброго слова или нескольких минут покоя.
А что до побега, так между этим селением и цивилизацией простирались восемьсот миль засушливой прерии. Первый раз меня поймали ребятишки. Во второй раз – сам Тошавей, и отдал своим женам. Они в компании со своими мамашами поколотили меня до полусмерти, разрезали мне ступни, а потом еще долго совещались, не выколоть ли мне глаз, для надежности. Я понял, что следующая попытка артачиться станет последней.
Шкура