скорчить благостную мину, чем и заслуживал прощение.
Порой Косте очень хотелось махнуть лет на десять-пятнадцать в прошлое, подкараулить в школьном коридоре (клетчатый линолеум цвета корицы и нелепо раскрашенные небесно-голубые стены, с которых мелюзга постоянно отколупывала краску) свою подростковую версию, ту самую, в модных джинсах «Келвин Кляйн» и светлой джинсовке, и надавать этой версии по щам, да как следует, чтобы дурь выбить. И вытащить из ушей наушники – Костя тогда расхаживал с новеньким «Сони Волкманом» и слушал записанные на кассету «Нирвану» и «Продиджи», а чуть позже появились нахрапистые «Оффcприн» («My friend’s got a girlfriend and he hates that bitch. He tells me everyday»). А потом зайти в пыльный кабинет немецкого, сесть за первую парту напротив Изольды Павловны и попросить у нее прощения.
У Кости, почти как у литературного персонажа какого-нибудь прославленного романа, был антагонист – учительница немецкого. Антагониста он сам выбрал. Началось все классе в седьмом. Отчего-то он решил, что человек, которого зовут Изольдой Павловной Либерман, человек, который носит безобразные очки-бабочки с толстой роговой оправой (эти очки делали и без того острое лицо Изольды Павловны попросту треугольным), а плечи покрывает старушечьим пуховым платком, что для Кости вообще было за гранью добра и зла, хорошим человеком не может быть по определению. Тогда и началась между ними война, которая, возможно, когда-нибудь войдет в историю школы. Например, в историю школы определенно войдет случай, когда Изольда Павловна разозлилась на Григорьева (тот пытался ей доказать, что слово «фрейлен» немцы уже не употребляют, а употребляют только слово «фрау», но пуще всего она разозлилась, когда он предложил теперь называть ее «фрейлен Либерман», и это был толстый намек на то, что она в свои сорок с хвостиком была не замужем) и стукнула кулаком по учительскому столу, разбив на мелкие осколки стекло, которым был покрыт этот самый стол. Хорошист Инсаров, который сидел на втором варианте, прямо перед Изольдой Павловной, вовремя увернулся, иначе все осколки полетели бы на него. Изольда Павловна, вне себя от ярости, убежала в учительскую пить валокордин. К одиннадцатому классу их противостояние достигло апогея. Да, Костины друзья Грачев и Шаповалов – последний к старшим классам уже превратился в здоровенного щетинистого дядьку – позволяли себе отпускать едкие шуточки в сторону учителей, но Костя их в этом превзошел – у него был персональный и, как он считал, крайне несимпатичный враг.
И вот в какой-то из февральских вечеров сердитая Изольда Павловна (немецкий был последним уроком) отправила всех учеников домой, оставив одного Григорьева – для серьезного разговора. Прошло много лет, а Костя так отчетливо помнил кабинет немецкого, с портретами Гете и Гейне (он трудом отличал, кто из них кто), с трехстворчатой классной доской, покрытой многолетней патиной из мела, с неудобными партами и стульями, с традесканциями и фикусами на подоконниках, кабинет, освещенный симметричными рядами люминесцентных ламп.