их книжками.
Началась интенсивная интеллектуальная жизнь. Мы перезванивались, у нас были специальные коды, по которым они понимали, что у меня появилось нечто новое. Мне было двадцать, им за сорок, они играли роль моих учителей, но получалось, что учил их я. Мы постоянно обменивались крамолой – Багров пожирал ее со скоростью мясорубки. Он был настоящим философом не в самом лучшем значении этого слова – его мозговые челюсти перерабатывали мысли и знания с невероятной скоростью, после переработки оставался только фарш, легко усваиваемый ментальным организмом. Внешне он был не столько полным, сколько каким-то рыхлым, с черными усиками, человек без формы. В этой рыхлости было нечто странное, она все проглатывала моментально: Александр Зиновьев, Буковский, Семен Франк, Бердяев, Оруэлл, «Континент», Розанов… Без разницы. Проблемы выбора или решения для него не существовало.
«Буриданов осел» просто не в состоянии сделать выбор охапки сена одинаковы. Великая метафизическая притча. Но Багров почти не страдал – вел подпольные дневники, что-то давал мне читать, но публично почти никак не менялся. Публиковал как бы научные статьи со всеми необходимыми ссылками на «классиков». Мы жили рядом – между Мойкой и каналом Грибоедова, и дважды в неделю совершали длительные философические вечерние прогулки – кстати, по достоевским местам, – обсуждая прочитанное и рассуждая обо всем на свете . Это были вдохновляющие беседы. Несмотря на его ментальную мясорубку, в беседах была свобода, мы взлетали – это мог быть диалог, редко спор, но он давал невероятный импульс – у меня, двадцатилетнего, захватывало дух – я нашел единомышленника, у меня был Другой, без которого творчество невозможно.
Дармичев был иного склада – невысокий, худой, крепкий, он желал быть честным перед самим собой. Он забрался в щель под условным названием «история философии», скрылся там, как улитка в раковине. Сплющился, насколько возможно, и не хотел вылезать: там было хорошо и комфортно – и совесть не мучила. Самые радикальные книги он читать отказывался. Помню, как я принес ему нечто убойное в карманных изданиях ИМКА ПРЕСС. Он так и сказал – «Не буду это читать!». Понятно, это бы стало его внутренней драмой, пришлось бы менять после прочтения жизнь, что было совершенно невозможно. Между собой профессора постоянно ссорились. Они приходили ко мне домой, я старался мирить их за бутылкой водки с селедочкой, но потом все продолжалось по-прежнему. Философская мясорубка одного не без цинизма, и попытки быть честным другого – были несовместны.
Счастье полусвободной жизни продолжалось достаточно долго, но в конце концов и нас взяли. Сначала попал Федор Андреев со своим киоском между истфаком и философским факультетом, а за ним и мы. Самое удивительное: кто оказался стукачом, я узнал много позднее в Париже!
Мы пришли в «Клуб-81» – тогда на улице Петра Лаврова (теперь Фурштатской), – где было официально разрешено собираться питерскому подполью. Был чей-то вечер, читали стихи – то ли друг Бродского