в сторону лесного штаба. – Го-ошка! – Призывно машу в ту сторону рукой. – Идите сюда, дело есть. – Из кроны немедленно вывалились две груши. Сначала одна – побольше, это Мишка, затем, в половину меньше – Гошка. Шарик вначале отскочил от них в испуге, исчез в траве, но разобравшись, с утроенной энергией весело принялся скакать вокруг них. Потом вновь скачками, отставая, кубарем, клюя большой головой и зарываясь в траву, пустился за мальчишками вдогонку: лапы ещё маленькие у щенка, короткие… Смешной. – Спасибо, земляки. – Обнимаю мужиков за плечи. Один худой, тощий, подвижный, другой большой, широкоплечий, крепкий, красавец мужик, Илья Муромец. – Пошли.
С машиной провозились часа четыре. С непривычки. То одного нет, то другого. У меня-то в багажнике – голяк, пусто. Домкрат реечный оказался испорченным. Продавец, гад, в тёмную подсунул, как и несколько ненужных ключей в ремонтной сумочке. И запаска еле живая, сильно ношенная. Но мужики нашли – кто где – по избам, пару старых мотоциклетных аптечек, вулканизатор древний, со струбциной и подогревом от горящего бензина… два ручных насоса, рашпили… Но намаялись, это уж точно. Колёса ведь не только снять, разобрать, и всё такое прочее, их же ещё и накачать потом нужно – в такую-то жару!..
Уфф… Сделали. Поставили машину на колёса.
Стоит она, радуется, как выздоровела. А говорят, что железная! Ну и пусть, что железная, а всё равно радуется, когда целая и исправная. Это заметно.
Едва отмылись от грязи, и сразу за стол. Дарья Глебовна нервничала на нарушение режима. Плотно отобедали. Даже очень плотно. Такой борщ и такие картофельные котлеты я в жизни ещё не ел, оказывается. Просто отпад, а не борщик с котлетками, объеденье… Дарья Глебовна заметно радовалась, суетилась, подливала, подкладывала. У мальчишек едва щёки не лопались, – тоже проголодались. А как же, если б не они, разве ж мы бы справились.
Так впятером всё остальное время и провели, теперь уже на кладбище. До самых сумерек. И нашли, всё что надо, и привели всё в порядок, пусть и с мозолями, и с трудом, но сделали. Могилки и моих родственников, и Саньки Рогозина родственников, и Шестопаловых, и Булавиных, и Горшковых… моих одноклассников, и родственников Звягинцевых… Все проходы к ним подправили, все подходы подновили. Где завалившиеся надгробные кресты подняли, где выровняли памятники, столики, скамейки. Разобрались с травой, мусором. Теперь всё видно, и понятно. И на душе легче стало, и дышать свободнее, и главное, не так стыдно. Осталось совсем не много: подновить, подкрасить. Но это позже. «Эх!.. Родные мои! родственники! земляки! простите, не обижайтесь! Я очень виноват перед вами! Очень! Но я здесь… Я с вами! Я исправлюсь. Да, да, обязательно исправлюсь. Я обещаю!» Там и выпили, помянули. Как и положено. Вернулись по-темну.
Ладони горят от набитых мозолей. Припекает спину, плечи, руки. Кажется, обгорел я на солнце, ох, обгорел!
Уже поздний вечер.
Темно. Мы во дворе избы Саньки Рогозина. Друга моего. Я уже говорил, в Чечне он погиб. Стоим с Мишелем у старенького рукомойника, плещемся. Я ему даже душ прохладный