вытерла щеку кулаком.
– Очевидно, обострение перед Купальской ночью, – предположила Анна.
– Очевидно, конец мая теперь – самое время для обострений, – фыркнул Хальпарен.
– Что бы это ни было, надо проверить лист.
– Я догадался, Анна Юрьевна. Благодарю за неоценимый вклад. Теперь, когда все эксперты высказали свое авторитетное мнение, предлагаю увести молодых дам и взять на себя бремя обязательств. Хорошо бы успеть убрать труп до того, как начнутся практики.
Это было лучшее предложение из всех, что я услышала за сегодняшний день. Обижаться на манеру Хальпарена не было никакого желания. Вообще, мечта сейчас была только одна – лечь в постель и не вставать ближайшие пару лет. Ну, или хотя бы до обеда. Бархатная сажа глубокой летней ночи сменилась на прохладную пустоту, едва я коснулась рук опекунов.
Есть в графском парке черный пруд
В глубине Нави был пруд. Самый обычный, даже неприметный, если вы привыкли подмечать только вещи, заметные каждому. А если не привыкли замечать вовсе, то наверняка и не знали бы о существовании крохотного черного зеркала в пушистом ободке мха и дырявой раме грузных старинных дубов.
Однако навьи стороной его обходили не из невнимательности. Место это считалось дурным. Тревогу посеяли времена, когда лес еще не огородили неприступным забором и тогда еще сухую поляну украшали маленькие домики на прокуренных травяным дымом ножках, бывшие жители и нынешние просто обитатели которых вросли носами в потолки, хотя должность главной Бабушки Яги уже числилась занятой. Но как повадились люди деревья прямо по берегам Смородины без разрешения рубить, Дедушка, он же Дядька – главный хозяин лесной наш, не на шутку рассердился. Все под воду ушло. Предупредил так. Правда, другие редкие избушки остались нетронуты. Позже они стали попросторнее. Некоторые вэксты живут в них по сей день, а вот вактаре все-таки рубят окна и ставят печи – неуютно, мол.
Но то пугало стариков. Молодых же отвадило отсюда то, что заповедный уголок облюбовал себе когда-то шведский граф, сын головонаклонного, то бишь многоуважаемого Дядьки-лешего, чьё имя произнести было сложнее, чем закрутить язык кельтским узлом. Только потому, конечно, что узлов тех тут никогда не видали.
Прибыл этот граф в те нехорошие годы, когда крестьян еще не раскрепостили, а страну поделили. Прибыл, но сразу никому не приглянулся – больно страшно выглядел. Это сейчас он плечи расправил, а тогда как увидишь его, тощего, угрюмого, едва ли на отца своего похожего, словно бы из-под подпола вытащили, пожевали да свиньям под ноги сплюнули, так и не подступишься. Горе у него было, говорили. Большое горе и не одно. Дядька его годами не трогал, но как мать умерла – стал, вроде как, ее волю исполнять. Навьи – народец добрый, понимающий. Принять приняли. А только понять не вышло – языка сразу не знал. Ни на мове, ни по-русски, ни еще как. Учить пришлось.
Но не все к нему сразу потянулись. А потому всё, что братец у него был, который в чаще этой с рождения жил. Старший. Пущевиком звать. Тому,