(ибо слишком ярки были картины, встававшие перед внутренним взором), а слова продолжали звучать в ушах сами собой:
На скале, у самого края,
Где река Елизабет, протекая,
Скалит камни, как зубы, был замок.
На его зубцы и бойницы
Прилетали тощие птицы,
Глухо каркали, предвещая.
А внизу, у самого склона,
Залегала берлога дракона
Шестиногого с рыжей шерстью.
Сам хозяин был черен, как в дегте.
У него были длинные когти.
Гибкий хвост под плащом он прятал.
Жил он скромно, хотя не медведем.
И известно было соседям,
Что он просто-напросто Дьявол…
Здесь Леонид обычно останавливался, чтобы мысленно подкорректировать – медведем! именно медведем следовало бы жить! уж он-то точно жил бы абсолютным, совершенным медведем, не пуская никого на порог!..
Мизантропия клокотала в горле, вихрем тонкого зеленого пламени металась внутри черепной коробки…
Впрочем, он тут же прощал гумилевского Дьявола – с такими соседями, каких дал ему поэт, все-таки можно было бы иногда раскланяться:
Но соседи его были тоже
Подозрительной масти и кожи -
Ворон, оборотень и гиена.
Собирались они и до света
Выли у реки Елизабета,
А потом в домино играли.
Самое же сладостное, всякий раз пробиравшее до дрожи, заключалось в следующих строках:
И так быстро летело время,
Что простое крапивное семя
Успевало взойти крапивой.
Это было еще до Адама,
В небесах жил не Бог, а Брама
И на все он смотрел сквозь пальцы…
Вот! До Адама! Не было на всей земле ни одного существа, созданного по образу и подобию Божию… Да и самой модели еще не было – на небе обитал некий Брама…
Образ безлюдной земли, уже зеленой и прекрасной, населенной гиенами и оборотнями, но еще не знающей его двуногих собратьев, наполнял душу Утехина восторженным умиротворением. И эти стебли крапивы, пробивающиеся из упавшего в рыхлую, дышащую землю семени, разворачивающие в теплых влажных сумерках приглушенно-изумрудные, обманчиво бархатные жгучие бутоны листьев!..
Выходя на улицу после очередного сеанса схимы, совершая в обратной последовательности псевдошпионские манипуляции в супермаркете и, наконец, вновь оказываясь за рулем звероподобного джипа, где его тут же настигал шквал звонков на мобильник, Леонид частенько вспоминал одну свою сотрудницу, чьи философские рассуждения за кофе он как-то ненароком подслушал.
Она говорила о Канте. “Только такие, как она, и могут размышлять о Канте,” – жестоко подумал тогда Леонид: дама была страшна, как смертный грех. То есть, справедливости ради, следует сказать, что ничего особенно уродливого в ней не было – в ней просто не было ничего. Никакая – в этом заключался весь ужас. Единственное,