в пустоту сквозь строй воздетых к небу копий, но мрак внутри был таким, словно в доме Божием утро ещё не настало. Когда, наконец, врата разверзлись, на дона обрушились сотни голосов, слившихся в один, словно вход был пастью чудовища-исполина. Но дон не верил в чудовищ. Если нет больше Бога, значит нет и прочей чертовщины.
Стража опустила пики и двинулась внутрь. Ферретти въехал следом. Когда врата за ними захлопнулись, обдав своды собора каменным эхом, уши Дона заложило хором возгласов и воплей. Из тьмы к нему проступали рвущие воздух руки, и вонючие рты смотрели на него глазами многоокого чудища, изрыгая проклятия, но стража защищала его со всех сторон и умерщвляла каждого, кто подходил на расстояние копья. Пики выбрасывались вперёд и назад, как жала, но людей было так много, что в давке они сами напарывались на них. Нескольким солдатам пришлось отпустить древки своих копий, отяжелевших от груды насадившихся на них тел. В одного солдата метнули тяжёлые вилы, он мгновенно упал на колени, опершись на торчащую из его кирасы рукоять и сотни рук схватили его и утащили во мрак.
Когда они дошли до середины собора, за ними протянулась беспорядочная вереница из тел женщин и мужчин. Они чернели во мраке, белея лишь голыми частями ног и рук, отчего казалось, что они попали в капище, где устроил кровавое пиршество жестокий плотоядный дух.
Ферретти скомандовал остановиться. Впереди, у алтаря он увидел священника на коленях и без головного убора, с разорванным облачением и пробитой головой. Он качался, но сознание пока не покидало его. Рядом он различил и Просперо. Жених хныкал, как мальчонка, его борода была в крови и соплях и всего его лихорадочно трясло. Релвит осматривал его наряд и Отик рядом ругнулся: перевязи, а значит и шпаги, на нем не было.
Рядом с Просперо стоял мужчина, которого Ферретти видел впервые, но отчего-то было ясно, что в данном положении это великое упущение. Одной рукой он держал Просперо за волосы, во второй поблескивал стилет, который в его руках больше выглядел, как перевёрнутый крест.
Релвит тоже смотрел на этого мужчину. Все смотрели на него. Он был одет в дряхлую монашескую рясу, закатав рукава, будто собирался забить скотину на обед. Его стрижка представляла собой прямое кощунство над монастырским уставом: волнистые локоны обрамляли его плечи, наряду с этой дырявой рясой делая из его фигуры противоречивую смесь аскезы и безудержного блуда. На его поясе, почти съехав на бёдра, висела перевязь, черная шпага на ней блеснула золотой оправой и Релвит услышал, как Отик рядом жадно облизывается.
Тут монах заговорил и толпа внезапно стихла, отступив и погрузив собор в тишину, какая обычно бывала здесь только во время мессы.
– Прикажи поднять пики, иначе твоему наследнику будет не на что надевать корону… – сказал монах. Его голос звенел молодостью и силой.
Дон Ферретти поднял руку и стража отступила на три шага, выполнив его немое указание.
– Они пронзят любого, кто хоть дернется с места… – обведя глазами чернеющую массу вокруг, крикнул дон.
Перекинув