предстали в виде рыжеволосых красавиц в зеленых платьях. А их пение, как изменилось их пение, насколько прекрасным стало оно!
Эжен ни за что на свете не хотел пропустить выступление, а потому, сверившись с местонахождением солнца (оно как раз перемещалось по направлению к кварталу Нежити), направил свои стопы в сторону Белиалова парка.
Парк был прекрасен в это, равно как и в любое другое, время суток – тенистые аллеи, покрытые серым гравием тропинки, полуразрушенные античные статуи, беседки, скрытые в зарослях. В общем, вид его был привычен и уютен для любого проклятого на хоть сколько-нибудь приличный срок духа, заставшего как расцвет «озерной школы» английских поэтов-романтиков викторианской эпохи, так и пришедшую ей на смену эдвардианскую эпоху бульварной литературы.
Наконец он вышел к греческому амфитеатру, в котором проходили все выступления. Окружавшие сцену полукругом зрительные места были заполнены жителями города. Эжен не стал подходить ближе; он расположился у подножия старого дуба, росшего неподалеку от верхнего ряда зрительных мест, и развернул сверток, который забрал от алхимика. Его содержимое сделало бы честь любому итальянскому ужину – несколько бутылей вальполичеллы, свежий хлеб, пармезан, пармская ветчина, оливки, свежие фрукты и много другое. Расстелив под деревом также сложенный в корзину плед, господин историограф отдал должное еде и вину. «Ведь если бы не алхимики, то я, скорее всего, умер бы тут от голода или начал бы есть всякую гадость», – думал он, ковыряя зубочисткой во рту. Алхимики были единственной связью Вольного города с миром людей и могли достать для господина историографа практически все, что ему было необходимо для нормальной жизни. Когда он только прибыл, потребовалась почти неделя труда всей гильдии, чтобы более-менее обустроить его быт. К счастью, все расходы на его обустройство и жизнь взял и по-прежнему нес бургомистр, который справедливо рассудил, что сытый историограф лучше, чем мертвый.
И тут зубочистка замерла у него во рту, время остановилось, и окружавшие его предметы замерли – это банши взяла первую ноту. Со своего места Эжен не видел ее, но это было и не нужно. Зрители видели ее только до или после выступления; как только она начинала петь, все происходило только перед мысленным взором каждого из зрителей.
Он видел небо, бескрайнее голубое небо и зеленые горные вершины перед ним, он чувствовал трепет во всем теле, как будто парит в этом небе и ловит потоки воздуха, а через миг его длинное тело уже ползло по раскаленному песку пустыни к алтарю, сооруженному в его честь, на котором лежала предназначенная ему и такая вкусная жертва. И тут картина вновь сменилась, и перед ним предстал странно знакомый ему пейзаж – равнина, залитая лунным светом, и одинокий всадник, скачущий от опасности; он был тем всадником, который изо всех сил старался спасти себя и кого-то еще, кого-то очень важного. Не успел он подумать о том, почему эта картина ему знакома, как очутился