думает, что знает? Что дети – это счастье. А еще что дети – это сложно. Однако соль тут в том, что пока ты сама в это не влезешь, ты не поймешь, насколько для тебя дети счастье, а насколько – сложно.
А еще все знают и очень любят повторять, что время лечит. Но если кто-то вам такое скажет, знайте – бессовестно соврет. Никакого исцеления временем нет. Есть затирание памяти, обесцвечивание образов, чувств и взращивание удобного самообмана. Хотя если удобнее считать, что время лечит – пусть так. Суть-то особо не меняется.
Если ты не помнишь чувств – тебе не больно. Не сильно больно. Не мучительно. Остаются лишь бесцветные факты. Решение соцзащиты на временное пребывание ребенка в Доме малютки. Выписка из роддома. Маленькая, но уютная однушка в спальном районе. Две детские кроватки и ни малейшего представления о том, кто ты. Но четкое понимание, что делать дальше. Жить.
Да, ты помнишь, что было время, когда ребенок не спал ночами, даже на руках. А то и оба сразу. Ты помнишь, что была в край умотана, засыпала на ходу, огрызалась даже на няню, работала с дитями на руках, вместо еды и сна, чтобы как-то свести концы с концами и не запускать руки в потихоньку, но все же тающую копилку неизвестного происхождения. Потому что если тебе кроме себя рассчитывать не на кого, то приходится выкладываться на грани возможностей. А то и за ней.
Да, эти воспоминания есть, но через какое-то время они становятся не ярче, чем ночные кошмары, вспомненные теплым солнечным утром. И вроде бы это здорово, однако обидно, когда других воспоминаний нет.
Почему мы так любим фотографироваться? Чтобы запечатлеть те моменты, где нам было хорошо. И вернуться к ним, когда нам плохо. Зачерпнуть сил и двигаться дальше. Но бывает, что взять силы неоткуда. И что тогда остается? А ничего. Просто каждый раз брать себя в зубы и тащиться вперед, выжимая оставшиеся крохи ресурсов, и стараться не думать, что будет, когда и их совсем не станет. Ну а еще, конечно, радоваться, что в отсутствие памяти полностью функционирует разум. Интересно жить, когда обо всем, что тебя окружает, ты знаешь все, а вот о себе – ничегошеньки.
Скрежет ключа в замочной скважине бесцеремонно прервал сочинение. Я залпом допила остывший кофе, сохранила пока еще сырой, но уже хоть сколько-то написанный текст и пошла встречать вернувшихся с прогулки.
– Ух, дошли! Иди к маме! – рыжеволосая девушка сгрузила мне на руки одного ребенка и, ловко поймав за капюшон другого, присела на корточки, разувая его и попутно отчитываясь. – У коляски отвалилось колесо. Я ее пока внизу пристегнула. Красавица почти всю дорогу спала, а вот это милое бедствие побывал во всех лужах. Одну из последних еще и в сапоги набрал. Все, шагай к маме.
Закончив с сапожками, няня поднялась на ноги, мягко подтолкнула ребенка ко мне, одернула-отряхнула подол серой куртки и все так же жизнерадостно прощебетала:
– Я улетела, завтра буду как обычно.
– Спасибо! – крикнула я вслед, завистливо глядя, как моя Мэри Поппинс, в миру Наташка, легко упархивает