же многочисленных последствий для общественной и частной жизни, к которым это испарение привело. В этой небольшой книге вопрос поставлен по-другому: что остается от отца в эпоху его испарения?[2] Именно этот вопрос занимал меня не только как психоаналитика, но и как отца: что остается от фигуры отца в момент ее исчезновения? Во времена, когда отцовский авторитет и его нормативная сила, кажется, полностью себя исчерпали. Должны ли мы теперь избавиться от всего отцовского? Не пора ли нам сказать «хватит с нас этих отцов»? Констатировать их безнадежное коматозное состояние? Признать, что отец является пережитком патриархальной культуры и должен быть безвозвратно отправлен на свалку истории, не вызывая ностальгии? Неолиберальный характер времени, в котором мы живем, кажется, не оставляет сомнений: речь идет о немедленном устранении отца как невыносимого более ограничителя нашей свободы и безудержной воли к наслаждению. В этом смысле наше время, по сути своей, является временем отцеубийства. Если фигура отца выступает прежде всего той фигурой, которая стоит на страже смысла невозможного, то главенствующая сегодня социальная заповедь вопреки всем отцам гласит, что все возможно, открывает путь к свободе, отвергает всякий опыт границ и недостаточности.
На фоне этого отклонения, которое, очевидно, характерно не только для психоанализа, но и для всего нашего общества, я хотел бы выразить свою точку зрения. Не только стремясь избежать общего хора, воспевающего смерть отца (то, что «король голый», в конце концов, является очевидным для всех фактом), но и отказываясь быть среди тех, кто ностальгически оплакивает его отсутствие (в моих глазах нет ничего более ненавистного, чем патернализм и его производные), я все же сделал попытку переосмыслить отцовскую функцию. Каким образом? Что в самом деле остается от отца? Речь идет о том, чтобы пересмотреть этот образ не с высоты былой славы, непогрешимости и могущества, а, наоборот, перевернув его с ног на голову (подобно молодому Марксу, заявившему, что диалектика Гегеля стоит на голове). В чем заключается суть этой небольшой, но получившей широкий успех книги: переосмыслить фигуру отца «с ног до головы». Замечу сразу, что я вовсе не собирался отрекаться от самой фигуры отца, а лишь отказался от его вертикальной позиции Идеала, Хозяина, непогрешимого вождя, авторитета, за которым всегда остается последнее слово о смысле жизни и смерти, о добре и зле, о том, что истинно и ложно. Я сделал попытку исправить патриархальное представление об отце. Какая идеологическая база лежит в основе этого представления? Отец с усами или бородой, мужественный, строгий, самец, достойный супруг хранительницы очага, отец – кладезь мудрости, за которым всегда остается последнее слово, символ Закона, который подавляет желание, питаясь при этом его силой. Такова версия патриархального отца. Но, как мы знаем, эта версия себя исчерпала. Разве подобным описанием отца патриархальной традиции – «с суровым взглядом» и «громогласным голосом» – исчерпывается отцовская роль как таковая? И разве не наоборот – именно на закате, в момент ухода и исчезновения, мы приходим к истинному пониманию отцовского статуса и его функции? Отец, который остается после заката своего патриархального прародителя, становится тем, кто дарует слово, а не забирает его. Он символ Закона, который выражается не только в запрете, но и в открытии силы желания для дальнейшей жизни; он знает, как заслужить уважение, но уважение не приходит под давлением страха, а рождается через свидетельство. Осмыслить фигуру отца «с ног до головы» – значит признать в отце того, кто дает право голоса, а не претендует на него как на свою собственность, кто знает, как начать беседу, а не прервать ее, кто благодаря своим поступкам предлагает себя в качестве свидетеля, а не образца для подражания. Свидетеля чего? Того, что жизнь может иметь смысл, сияние и должна быть избавлена от соблазна разрушения. В том, что осталось от отца, от его основания, после падения с патриархального пьедестала, кроется на самом деле истинная функция отца: очеловечивать Закон, освобождать его от его слепой жестокости, объединять, а не противопоставлять, как напоминает Лакан, Закон желанию. В этом смысле «Что остается от отца?» – христианская книга в самом радикальном понимании этого слова. Она усматривает в том, что осталось от отца – отца, который сопротивляется, – освобождение Закона от жертвенного, виселичного, садистского облика. Подобно Иисусу, который утверждал, что пришел, чтобы исполнить закон – закон древней традиции, – освободив его силой любви от присущей жестокости, от исключительно мстительного характера, отец-свидетель, о котором я говорю в этой книге, также представляет собой попытку привести отцовский Закон к его исполнению, то есть освободить от нормативно-репрессивного использования самого Закона. Отец, который говорит «Нет!» – отец запрета, – исправлен фигурой отца дарующего, способного любить, а не ограничивать личную свободу своего сына, отцом, который говорит «Да!» Это «Да!» не отменяет «Нет!», но приводит в исполнение, именно по-христиански, символическую функцию запрета, раскрывая его через дарение, через передачу дара возможности желать от одного поколения другому. В этом состоит урок книги «Что остается от отца?», в которой собраны крайне важные и актуальные показания о фигуре отца-свидетеля: это, прежде всего, выступления Лакана, а также романы «Дорога» Кормака