с наиболее тяжелой жизнью получала самые громкие аплодисменты и меняла свои невзгоды на вельветовый плащ, букет роз и современную домашнюю технику. Я хлопала вместе со студией – дольше и громче тем женщинам, которые не выдерживали и начинали плакать во время своего рассказа. У меня ладони жгло, так я за них болела.
В обязанности отца как менеджера миссис Мэсикотт, помимо окраски домов изнутри и снаружи, входили ответы на жалобы жильцов и сбор ежемесячной ренты. Этим он занимался в первую субботу каждого месяца, разъезжая от дома к дому на персиковом «Кадиллаке» миссис Мэсикотт. Когда я пошла в первый класс, мне объявили, что я уже взрослая и буду ездить с папой; моей обязанностью стало звонить в дверные звонки. Моему отцу никто не радовался, а меня в основном не замечали, и я подглядывала в сумрачную глубину квартир, вдыхала запахи чужих кухонь и подслушивала включенные телевизоры.
Миссис Мэсикотт любила пиво, смех и танцы, поэтому винный магазин был одной из наших постоянных субботних остановок.
– Ящик «Рейнголда», в бутылках, – говорил отец пожилому продавцу, которого звали Куки, что меня безмерно смешило. Куки всегда протягивал мне ириску в целлофановой обертке и, благодаря заказу миссис Мэсикотт, давал возможность выбрать Мисс Пиво «Рейнголд». Для этого нужно было опустить карточку в картонную коробку у кассы, служившую урной для голосования. Раз за разом я отдавала свой голос одной и той же рейнголдовской девушке. Ее темные волосы и ярко накрашенные улыбающиеся губы напоминали мне Жизель Маккензи из «Твой хит-парад» или мою маму, самую красивую из них троих.
Собственной смуглой красотой отец гордился и тщательно берег. Помню, как мне приходилось порой попрыгивать у розовой двери туалета на Картер-авеню, чтобы не описаться, пока папа не торопясь закончит бриться. Когда он выходил, я становилась на табурет среди пара и аромата незакрытого «Олд Спайса» и глядела, как колеблется и сочится каплями мое лицо в зеркальной дверце аптечки. Папа поднимал гантели и штангу в подвале – босиком, в нижней рубашке и желтых плавках. Иногда после этого он расхаживал по кухне, поигрывая перед мамой мускулами, или хватал металлический тостер и целовал свое отражение.
– Это у тебя не тщеславие, а искренняя убежденность! – смеялась мама.
– Что, скажешь, плохой у тебя муж? – И отец начинал бегать по кухне, щелкая кухонным полотенцем по нашим попам. Мы с мамой вопили и протестовали, в восторге от этой игры.
Когда появился телевизор, папа перенес гантели из подвала в гостиную и качался перед любимыми программами. Он предпочитал викторины – «Вопрос на 64 000 долларов», «Тик-так пончик» и «Победитель получает все». Иногда его сиплое дыхание и резкие ритмичные движения нарушались выкрикиваемыми раньше игроков ответами, а если те отвечали неправильно, в их адрес летела ругань.
– Ну, – говорил он маме, – еще один олух облажался. На одного пролетария больше. Нашего полку прибыло.
Папино презрение к олухам казалось как-то