Церквами, обладающими особой степенью идентичности и особым достоинством, – единство это на практике обеспечивалось службами империи: император выступал как лицо, созывавшее Вселенские Соборы и как юридический гарант исполнения их решений.
Покойный Ф. Дворник ясно описал постепенно усилившийся контраст между Востоком и Западом в осмыслении региональных первенств[394]. На Востоке значение главных престолов, или патриархатов, понимали прагматически – как указание на особый статус городов, вокруг которых совершенно естественно собирались Поместные Церкви и чья ведущая роль со временем была закреплена в соборных определениях. Таким образом, возвышение Константинополя произошло за счет его превращения в столицу новой империи. Между тем на Западе ранний коллапс имперской администрации и тот факт, что Рим был единственным «апостольским» престолом, способствовали развитию папского первенства, претендовавшего на богоучрежденность и нередко выступавшего как мощный противовес секуляристским и цезарепапистским тенденциям в Византии.
Примечательно, что крах Византийской империи в эпоху позднего Средневековья вызвал к жизни аналогичный «феномен первенства» на Востоке. Поскольку императоры династии Палеологов, осажденные у себя в столице наступавшими турками, не могли, в отличие от своих предшественников, действовать как объединители христианского мира, куда более бесспорным претендентом на вселенское возглавление оказался патриарх Константинопольский. В сущности, он находился в том же положении, что и папа Григорий Великий в VII в. Идея христианской империи свелась к чисто символической проекции, а Церковь, которая несла свое свидетельство в мире, разделенном на множество варварских «государств», или властных центров, была предоставлена самой себе. Таким образом, константинопольские патриархи действовали во многом как папы времен варварских вторжений. Для примера достаточно указать на патриарха Филофея Коккина. В грамоте к русским князьям (1370 г.), не желавшим подчиняться политике патриаршей администрации на Руси, он при определении своего положения и власти идет гораздо дальше, чем папы первых веков с их идеей первенства, и оперирует понятиями, какими мог бы оперировать Григорий VII (или Пий XII). В сущности, здесь идет речь о своего рода «вселенском епископстве» патриарха:
Ибо так как Бог поставил наше смирение предстоятелем всех, по всей вселенной находящихся христиан, попечителем и блюстителем их душ, то все зависят от меня (pЈntej e„j ™me ўnЈkeintai), как общего отца и учителя. И если бы мне можно было самому лично обходить все находящиеся на земле города и веси и проповедовать в них слово Божие, то я неукоснительно делал бы это как свое дело. Но поелику одному немощному и слабому человеку невозможно обходить всю вселенную, то смирение наше избирает лучших и отличающихся добродетелью лиц, поставляет и рукополагает их пастырями, учителями и архиереями, и посылает в разные