регионализм в рамках вселенского единства веры, которое оберегали соборы. В самом деле, их единство в вере оставалось вполне реальным и не исключало отдельных прецедентов вселенского руководства, как в случае Филофея Коккина; но в институциональном и структурном отношениях регионализм, несомненно, преобладал.
Однако с нарождением современного национализма характер и смысл регионализма претерпели коренные изменения.
Национализм как разделяющая сила
В наше время Православная Церковь являет собой свободное содружество автокефальных Церквей, объединенных общей верой и каноническим преданием. Формально можно утверждать, что эта ситуация находится в согласии с раннехристианским каноническим устройством. Законодательство Никейского Собора (правила 4-е и 5-е) предусматривает избрание епископов синодами каждой провинции [епархии] и не признает никакой формальной власти над епископом столицы провинции, или «митрополитом». Да, действительно, Никейский Собор признавал de facto традиционную власть некоторых Церквей – Александрийской, Антиохийской, Римской (ср. правило 6-е) над более обширной областью, но содержание этой власти не вполне выяснено, и территориально она всегда была, без сомнения, ограниченной. В своем толковании на правило 2-е Константинопольского Собора византийский канонист Вальсамон (XII в.) справедливо отмечал, что «в древности все митрополиты епархий были независимы (автокефальны) и рукополагаемы были своими собственными соборами»[397]. Но этот ранний регионализм имел в виду лишь эффективную деятельность Поместных соборов. Он подразумевал также сознание вселенского единства и взаимодействие епископата, помехой чему поместные «автокефалии» никогда не считались. Раннецерковным структурам ничто не было так чуждо, как одно из распространенных ныне представлений об автокефалии, по которому в сфере «межцерковных отношений каждая автокефальная Церковь является полноправным и равноправным субъектом межцерковного права, до некоторой степени аналогичного праву международному»[398].
Современный национализм, бесспорно, привел к трансформации естественного церковного регионализма в прикрытие сепаратизма. Историку нетрудно обнаружить, где и каким образом произошла эта трансформация. Она была прямым следствием мощного национального пробуждения, которое началось в Западной Европе со второй половины XVIII в. и определило развитие истории века XIX. Для новых националистических идеологий, понимавших и определявших нацию как совокупность лингвоэтнической принадлежности, она стала объектом основной социальной и культурной преданности. Именно нация, а не вселенское христианство, как представлялось в Средние века, и отнюдь не сакраментальная община, созданная новым рождением в Крещении, на чем настаивает христианское благовестие, – нация признана была теперь определяющим фактором человеческой жизни. При этом подразумевалось, что каждая нация имеет