висят часы. Старые и странные. Иногда они идут совсем тихо, притаившись – словно их и нет здесь вовсе, а иногда, будто рассердившись, поспешно тикают секунду-другую, чтоб тут же снова замолчать и не разбрызгивать тишину острыми стрелками.
Вот – бешено бегут в никуда, а вот уже – сгинули, словно их и не было никогда. Вот так же и чужие мысли.
Вдруг натыкаешься на них в воздухе – задеваешь локтем нечаянно – и пугаешься сразу, потому что думаешь: твоё это или чужое? А если чужое – то правда ли всё это, надуманное, не может же человек быть таким.
Чужие мысли были намёком, мороком – и намёк этот совсем не хотелось распутывать из клубка упругих сгустков, тычущегося в твоё плечо.
Когда оказываешься в автобусе, набитом чужими, чужие мысли лезут под руку каждую минуту. Он представил, как дотронулся пальцами до мыслей девочки, сказавшей «Исусик», как наклонился, чтоб не скользнуть виском по мыслям мальчика, сидящего прямо за водителем.
Только мысли брата он не хотел знать.
Совсем.
Когда они плыли мимо него, он отворачивался и становился глухим. Ему не хотелось расшифровывать их витиеватые закорючки – наверное, потому что где-то глубоко в себе он знал всё, что тот может подумать. И убеждаться было неприятно.
Поэтому он стряхивал их, как назойливую мушку, щекочущую кожу, с руки – лучше уж думать про «Исусика», про то, что они думают «ничего себе, вот так шрам – гадость какая», «интересно, чего там у него?», чем про брата.
Большие кубы городских домов на утреннем солнце сначала утопли в сиреневом, заострив углы до невозможности, потом окрасились в охрянооранжевый, будто сливочная помадка, чтобы вкатиться в летний полдень выбеленными солнцем кубиками рафинада.
– А ещё жил однажды человек – ну пусть его звали Вилка, потому что волосы у него стояли как зубцы у вилки, – начал вдруг Исусик, наклонившись к пигалице. – И каждый раз, когда приближалась гроза, или надвигалась жара, или подкрадывались к городу тучи с отборным, с куриное яйцо, градом, – он засыпал.
Сначала ему казалось, что в глаза кто-то насыпал песку, потом тяжелели руки и ноги, спина наливалась сном, становясь будто панцирь старой черепахи, а потом мир скрывался за кулисами грузных век.
Однажды Вилка заснул прямо на лавочке около Метеорологического дома – просто упал на скамейку и уснул. А через час пришла гроза.
«Смотрите, – сказал Старший Метеоролог, – он может предсказывать сном грозу». «Слушайте, – сказал Средний Метеоролог, – давайте его возьмем к нам». «Точно, – подхватил Младший Метеоролог, – и у нас будут самые точные прогнозы». «Почему бы и нет», – пробормотал Вилка, проснувшись.
Его поселили в большой башне над городом: справа виднелись дремучие леса с вековыми дубами, слева – овсяные поля и черешневые сады, сзади убегала вдаль река, а спереди, если присмотреться, можно было на горизонте рассмотреть дымчатые горы.
Вилку кормили до отвала, когда хотелось, он гулял в задумчивости по саду, устроенному на крыше дома, а когда уставал, ложился на огромную удобную кровать.
Он