а-а-а… Мууу… Поговорили.
Такие споры-разговоры быстро утихали. Они не могли вымести из комнат угрюмую тишину. Лыков замолкал и думал о своем, Лена переживала, не зная, что делать, как себя вести. Не ревновать же, в самом деле, к сну, к тени?
И все же обидно! В иные минуты под сердцем холодело от недобрых предчувствий, и думалось тогда: да уж лучше Савенко! Это просто, это не страшно. Да и вообще… Савенко, Гольцева, стихи про Млечный Путь – это все так… Ничего она не знала.
Андрей догадывался об истинном отношении Лены к «русалке». Высокомерие и насмешка – выдуманные. Она переживала и ревновала его, не хотела уступать первенства. Не смотря на последний год разлада в семье, Лена в душе верила, что для мужа по-прежнему единственная и самая желанная, что вся его «неверность» – поза, желание досадить ей, ответить болью на боль.
Нынешнее было хуже всяких женек. Что такое Женька-на-минутку в сравнении с этими убегающими от нее глазами? Вот теперь ты уже никто, вот теперь ты уже не нужна больше…
Но как бороться со сном? Оставалось ждать, когда все пройдет само собой, или… или неизвестно чего.
Фантом, влетевший в их дом, казалось, обосновался здесь навсегда. Лыков день-деньской сидел на диване, глядя в пустоту, высматривал там одному ему ведомое, Лена, срываясь, грохала на кухне кастрюлями, ясно осознавая, что этим ничего не изменит. Через несколько дней ей и самой стало казаться, что рядом присутствует кто-то третий.
Телевизор почти не включали, вечерами стало тихо и в этой тишине было отчетливо слышно, как за стеной, в туалете, соседи натужно рявкают задницами в унитаз. Будто целый день они насыщались нездоровой пищей, а вечером шумно расставались с ней.
– Это кошмар какой-то! – Хваталась Лена за голову. – А ты кому опять улыбаешься? Если мне, то я левее.
– Ты знаешь,– задумчиво произнес как-то Лыков, – я вот все думаю, почему я все время знал, что это сон?
– Так бывает. Вдруг догадаешься. Вспомнишь, что спишь.
– Бывает,– согласился он.– Но как-то смутно, мельком. А я все время знал, что вижу сон. И все так ясно стоит перед глазами, точно это было сегодня у нас в лесу. Но лес точно был не наш, я этого места никогда не видел.
– Что ты запомнил? – Лена подсела на диван, найдя возможность хоть о чем-то поговорить. Возникла смутная, ничем не оправданная надежда, что как только он все вспомнит окончательно, то успокоится, может быть даже станет прежним. Ну, не прежнем. Но все же.
Она, вдруг, поймала себя на мысли, что страстно хочет, чтобы он ее поцеловал. Крепко, нежно, как он умеет. Когда задыхаешься… Даже губы ее шевельнулись навстречу… Боже, как целовал он ее, когда она вернулась из роддома! Они укрылись в спальне от гостей… Через полтора года их девочка умерла.
А потом это проклятье, это наваждение. И все рухнуло. Они остались вместе, Андрей бывал временами ласков с нею, но не мог ничего забыть, а она ждала и надеялась до тех пор, пока он не сказал однажды: «Жить с тобой, если хочешь, буду, но детей иметь – никогда!»
Ужасно.
Они жили вместе, почти не ругались: так, препирались иногда от нечего делать. Андрей не укорял, не упрекал, но временами становился совсем чужим. Уж лучше та пощечина – в ту проклятую ночь!
Что