только и была: пришел из бани злой-презлой – кипятком себе ошпарил. Ходил умирал целую неделю.
– «На нас, на баб!..»
– Ну – женщин. Сами– то так не говорите?
– Не говорим.
– А-га…
– А-га-га.
– И похуже говорите.
– И похуже говорим… Как?
– Сам знаешь.
– Блядь? Это междометие… Сука? Жена кобеля. Это даже возвышает.
– Куда уж выше!
– А – баба… Тьфу!.. Наверно, рады все были, что мужик ошпарился. И та дура – тоже смеялась над своим мужем? Ее бы я сукой не назвал. Не достойна!.. Так, шавка какая-то. Смеялась?
– Ну, а что?.. Вообще-то, смеялись все!
И Лена расхохоталась.
– Ну, вот… – Андрей покачал головой: – Смейся, паяц, над разбитой любовью!
– «Паяц»… У меня тоже бок правый болит иногда, а в больнице: «Ничего страшного. Все у вас хорошо. Это вы мнительная или метеочувствительная». До каких пор это «хорошо» продлится?.. А ты говоришь – паяц.
– А я говорю… Что я говорю?
– Вот!.. Даже не слушает! Как тебе сейчас ухо закручу!..
– Да все я слышу. Это у тебя аппендицит в зачаточном состоянии.
…Пока Лена убирала со стола, Андрей сидел здесь же, курил, приоткрыв форточку. Это уже вошло в привычку, а ведь начал, чтобы подразнить, позлить жену. И себя тоже. Особая глупость: как раз тогда, когда в продаже появлялись эрзац за эрзацем. Ничего натурального. В том числе и сигарет. Затягиваясь сырым и потому особенно горьким дымом, Андрей подумал, что сигареты следовало бы посушить, а лучше – вообще бросить эту дурь.
Лена кружилась по небольшой кухне, а Андрей отмечал, что время на ней не отражается, хотя, конечно, какое время, и какой это возраст – тридцать один. Но все же… Выглядела она все так же, как шесть лет назад. Пожалуй, только к прежней стройности – она всегда тянулась стрункой вверх – прибавилась женственность, некая приятная тяжесть форм.
Он следил, как покачивается грудь под истончившимся ситцем халата, и тяжелели, немели его ноги.
Прежде он называл ее Аленкой. Чаще всего, когда были с глазу на глаз. Рука в руке. Губы к губам.
Потом имя сразу ушло. Редко, когда нельзя было иначе, говорил: «Лена», еще – цепляя – «Елена Дмитриевна». А как нравилось когда-то шептать ей на ухо нежное «Аленушка». Он сравнил про себя «Аленка» и «Антошка». И последнее казалось теперь лучше, без сказочной народности и понурого сидения на бережке.
Не зря одна их очень умная знакомая сказала: «Аленка…Так коров зовут».
Саму ее при этом звали Марта.
Антошка. Близко. Мило.
Изменил он, получается, имени.
Вот только Антошку он, пожалуй, и теперь не хотел так, как Лену. Была в этом какая-то странность, некое несоответствие. Еще казалось, что за Антошкой, за самим этим именем, кроется нечто большее, чем Бескова, точно оно живет само по себе, сочетаясь с чем-то другим. А за «Аленкой» не стоит уже почти ничего, но тело ее влечет с новой силой.
Вновь в голове мелькнуло белое кружево над водой. Реально, зримо, вот – прямо перед глазами. Он даже руку приподнял,