– жизнь со стороны. Она не радовала и не огорчала его, шла себе и шла, и он шагал где-то рядом с ней.
Странный он стал, совсем не тот, что прежде, и все отмечали это, ничего не подозревая о его сне. Пропала его обычная острота, которая если и оставалась еще в газете – в строчках, фразах, словах – то по инерции: тот самый опыт, который не пропьешь.
В общении он стал терпимее, но вместе с этим потерял нечто, утратил ту особенность, что вызывала к нему интерес.
Савенко легко перенесла свою «заброшенность», даже с охотой, взвалив на себя еще одну гнетущую гирю жизни.
Антошка в нем по-прежнему вызывала интерес, но совсем иного свойства. Он и здесь невольно отделял себя от жизни с ее плотоядностью и чувственностью. Ему все меньше хотелось коснуться груди девушки, все столь же соблазнительно круглившейся и с особой тяжестью покачивавшейся под розовым трикотажем, золотистым шелком или темно-голубым мохером, и все больше – по поводу и без повода – говорить ей: «Антошка». Она не возражала, с первого же раза с улыбкой приняв этого «антошку».
– Разве я такая рыжая или так не люблю копать картошку? – Только и спросила она.
– Нет, ты такая же талантливая, как Антошка Чехонте.
– Обволакиваешь?
Но он лишь прищурил глаза, сказал не совсем понятно, что определяет сущность и пошел по коридору. Никого он не обволакивал, никаких целей не ставил. Возможно – по инерции. Приятно было ей это говорить. Он говорил.
Отчего-то Лыкову нравилось это имя-прозвище, как-то приятно щекотали горло его звуки. Он полюбил его и стал употреблять чаще, чем нужно, нередко оно залетало в уши коллег, чутких до интимных оттенков слова. И коллеги решили: Антонина Бескова и есть причина его уплывающего взгляда и увядшей реакции.
Дома тоже многое переменилось. Лена не знала: радоваться ей или плакать. Отношения их стали мягче и даже нежнее, но ее не покидало чувство, что вся эта нежность не для нее, что Андрей, витая где-то там – в своих мыслях и, возможно, продолжающихся, но скрываемых снах, слетает к ней ненадолго, чтобы, коснувшись, ускользнуть вновь. Иногда в постели он был так мил, что она с закружившейся головой и плывущим в сладкой дрожи телом благословляла его странный сон. Но утром, видя присмиревшие глаза Андрея, понимала, что нежность осталась в ночи и даже где-то дальше. Так плохо, так горько делалось от этого, что временами она плакала, закрывшись в ванной.
Сам Лыков, как ни странно, этого не понимал. Он, конечно, не мог не отметить, что его влечет к жене куда больше прежнего, стало случаться, как бывало, он, прибежав на обед, начинал ласкать ее и, теряя голову, иногда даже не успевал донести до дивана. Желтый жесткий палас принимал их без возражений, превращаясь в мягкий и пушистый коврик. Начиная подумывать, а не пуховая ли внутри у него нитка?
Андрей стал особенно страстным и нежным любовником, его с силой первых встреч влекло тело жены. Но разговаривал с Леной по-прежнему мало, о ничего незначащих пустяках, о… в общем, ни о чем.
Сон отдалялся. Приходили, правда, другие, но менее яркие, они скорее напоминали видения, навеянные