Прато были ни к чему. Первенец, оказавшийся дочерью, – это уже плохо; вторая дочь, четыре года спустя, окончательно убила отношения между родителями. Я росла, пытаясь искупить разочарование, вызванное моим появлением на свет: коротко стриглась, не водилась с другими девочками – все старалась заслужить его одобрение. Это работало до определенной степени: иногда он разрешал мне поехать с ним на ловлю морских окуней или брал с собой на устричные отмели, вооружившись корзинами и вилами. Эти минуты были для меня драгоценны; они случались урывками, когда мать и Адриенна уезжали в Ла Уссиньер; я хранила их, втайне перебирала, наслаждалась ими.
В такие моменты он говорил со мной, хотя с моей матерью в то время уже не разговаривал. Показывал мне чаячьи гнезда и песчаные отмели у Ла Жете, куда год за годом возвращались тюлени. Порой мы находили разные штуки, выброшенные прибоем, и приносили домой. Очень редко он пересказывал мне островные предания и поговорки.
– Сочувствую. – Это был Флинн. Он, должно быть, подошел бесшумно, пока я стояла у могилы Жана Маленького.
Я кивнула. Горло болело, словно я только что кричала.
– Он, по правде сказать, вообще ни с кем не разговаривает, – сказал Флинн. – Объясняется знаками по большей части. Со мной он говорил, наверное, раз десять за все время, что я на острове.
На воде у самой дорожки плавал красный цветок. Я смотрела на него, и меня мутило.
– С вами, значит, он разговаривает, – сказала я.
– Иногда.
Я чувствовала, он стоит рядом, расстроенный, с утешением наготове, и на миг мне больше всего на свете захотелось это утешение принять. Я знала, что стоит повернуться к нему – он был как раз такого роста, чтобы положить голову ему на плечо, – он будет пахнуть озоном, и морем, и небеленой шерстью от свитера. А под свитером он теплый, я знала.
– Мадо, я тебе очень сочувствую…
Я смотрела прямо перед собой, мимо него, без всякого выражения на лице, его жалость была ненавистна мне, а моя собственная слабость – еще более ненавистна.
– Старый козел, – сказала я. – Он опять взялся за свое.
Я втянула воздух – долгими неровными толчками.
– Все как всегда.
Флинн с беспокойством смотрел на меня.
– Вам плохо?
– Я в порядке.
Он проводил меня до дома, подобрав по пути свою сумку и садки с омарами. Я почти все время молчала; он без конца болтал, я не разбирала слов, но была ему смутно благодарна. Время от времени я ощупывала письмо в кармане.
– Куда вы теперь? – спросил Флинн, когда мы вышли на тропу, ведущую в Ле Салан.
Я рассказала ему про свою парижскую квартирку. С фасада – ресторанчик. Кафе, куда мы, бывало, ходили летними вечерами. Липовая аллея.
– Звучит приятно. Может, я там поселюсь когда-нибудь.
Я поглядела на него.
– А я думала, вам нравится на острове.
– Может быть, но я не собираюсь тут оставаться. Зарывшись в песок, денег не заработаешь.
– Заработать денег? Вы за этим сюда приехали?
– Конечно.