но я сдержалась. Должна сказать, что за весь длинный период моих первых в жизни грустных переживаний я ни разу не плакала. Может, оттого мне так и тяжело было.
– Какая у тебя красивая кукла, – сказала Тома Бугайская, – иди играть с нами в институт.
Я согласилась. Сдвинули парты, положили книги, как будто столы, и стали рассаживать кукол.
– Моя будет княжной Джавахой, – заявила моя пара, ее звали Катя.
– Моя Людой Власовской, – поспешила Тома, – а твоя, хочешь, будет Бельской, – обратилась она ко мне.
Я согласилась.
– Ну, что ж ты, Бельская, не шалишь? – спросила Катя.
– А почему должна шалить Бельская?
– Так мы же играем в Чарскую, ты что, не читала «Записки институтки»?
– Нет, – растерялась я.
– Ну, с ней неинтересно играть, я не хочу, – сказала Катя. И я, забрав свою Наташу, уныло поплелась на свою парту.
На другой день неприятности меня ждали уже с утра. Когда наша классная дама Нина Константиновна Гаусман строила нас в дортуаре в пары (дортуаром назывались спальни, помещавшиеся на третьем этаже), моя пара Катя заявила, что она со мной ходить не будет.
– У нее уши грязные.
– Пойди и быстро вымой уши, пока я проверю у всех ногти, – сказала мне Нина Константиновна.
Я выполнила приказание.
– Все равно они у нее грязные, – капризно протянула Катя, когда я встала опять с ней рядом.
Нина Константиновна молча взяла меня за руку и поставила в первую пару. Не отпуская моей руки, она стала спускаться по лестнице в столовую, а за нами потянулся весь класс.
– Будешь ходить в первой паре, стрижок, – вдруг ласково сказала она.
Я стала молча разглядывать ее. Форменное платье на ней было наряднее других. Оно все отделано мелкими складками, из воротника и рукавов выглядывают кружевные белые рюшки. Причесана она тоже затейливо, на лбу и шее много кудряшек. Позднее я узнала, что классухи делились на вредных и безвредных. Нину Константиновну относили к самым безвредным. Она была некрасива, но в глазах ее было что-то доброе. Я разглядела также свою новую пару. Звали ее Оля Менде, она перешла в седьмой из приготовительного, но держалась как новенькая – робко и обособленно. Лицо у нее было старообразное, какое-то птичье. Вот кого она мне напоминала – сову! Глаза такие же мрачные и посажены близко к носу. Завтрак, как и полагалось, прошел в молчании. Когда мы пришли в класс, Оля обратилась ко мне:
– Хочешь дружить со мной?
– Ладно, – равнодушно сказала я.
Было воскресенье, нам разрешили до обедни заняться игрой или чтением. Оля пришла и села ко мне на парту. Но разговор не вязался.
– Давай письма домой писать, – предложила я. – Я еще маме не написала ни разу.
– Давай, – согласилась она.
Я пошла достать почтовые принадлежности. Когда проходила мимо последней парты, меня окликнула очень толстая девочка, Нина Полякова, тоже