звезд, вот на подушку рассыпались, кинуть их в угол, на пол, на кухню отнести, чтобы весь дом вместе с нами светился!
– Трахай меня! – кричит Ленка. Так не похоже это словцо на Лену. Лена раз всего матюгнулась вслух, когда они с Сашей сели в катапульту на Диво-острове в Питере.
– Я сосчитаю до трех, и полетите, – сказал смешной губастый парнишка, что их пристегивал к сиденью.
–Три!, – они сразу взлетели.
–Блять! – тогда лишь вскрикнула Лена. Это был как гром среди ясного неба, как муха в сметане.
– Сильней! Трахай меня! – кричит Ленка.
– ААААА! – кричит Саня.
Звезды комком, одеяло в ногах, Лена медленно облизывает губы.
Они влажные и соленые.
– Как…
– Молчи, – Лена не дает договорить Саше, пьет тишину, слушает песню, что слышат птицы и звери, что поет в небе чистый ручей. Больше нечего бояться. Сияние обрушилось вниз.
– Душа моя…
Сопит носик Сашин, так и уснул без одеяла. Голенький. Прикрыть его надо. Постарался сегодня: и снег чистил, и баню топил, и…. Пусть спит, завтра ему еще ее с Олькой в город везти. Как же легко здесь, на этой стороне, нет тебе да, нет тебе нет, так чисто, ясно, как в весенний солнечный день: и все это с тобой, рядом сопит, внутри, снаружи. Лена засыпает, летела, сегодня она летала не хуже Маргариты на щетке у Булгакова в голове. Разнесла стену, как Маргарита вынесла все стекла в доме, а стена та и не стена вовсе, так, пшик всего-то, страха грамм сто.
Димка Тригубко, стоя у зеркала в ванной и в свете стоваттной лампочки, мог хорошенько себя рассмотреть, внимательно всмотреться в отражение:
– Нда… – повторял он снова и снова – Нда… – бил ладонями по щекам, оттягивал пальцами мешки под глазами, так что появлялись красные капилляры, и вновь многозначительно произносил:
– Нда…
Конечно, бритва, одеколон и шампунь сделали свое дело, – придали фейсу свежести и лоска, но – «Нда»… опять звучало с таким мощным акцентом, как будто в ванной кто-то уронил металлический станок для бритья прямо на кафель. Звон в пустоте. На кухне, скажем, этот станок бы упал не так громко, а в ванной понимаешь, что повнимательнее надо быть к себе.
– Нда, постарел,– наконец понял внимательный Димка.
Если честно, не столько постарел, сколько износился к своим тридцати трем годикам Димон. Нос кривой, как логотип у «Nike», пьяному еще года два назад свернули, два года и собирается исправить. Глаза, уже не такие жгучие, как на фото в детстве, выцвели что ли, и брови, мерзко подбираясь к переносице, стали срастаться четырьмя волосинками. Лицо вообще сильно изменилось, заплыло, и лоб с уже тремя глубочайшими, как соболезнования, морщинами, стал свисать над глазами, как лоб древнего человека. Еще не разумного человека.
Надо было выходить из света стоваттной лампочки на свет Божий, Димка улыбнулся, что-бы придать себе уверенности. Желтые колотые неровные зубы, кровоточат десна – парадантос. Два коренных вообще сгнили, еще два сверху