что так и нужно? Что там у него на уме сейчас? А на душе?
Вот он стоит на коленях в большом черном кресле у окна, смотрит на серую завесу дождя, на юркие капельки на стекле и вздрагивающие лужицы на сером каменном подоконнике снаружи, провожает глазами несущие темные листья порывы ветра, пригибающие верхушки ближних деревьев, и почему-то кажется, что он видит такой дождь первый раз в жизни. Маленький мальчик с короткой детской косой. Детская одежда, которой он навздевал на себя несуразно много, на летнем свитере зеленый уморительный заяц, школьный символ летних каникул этого года, ботинки странные, – и все это, с торчащим из-под свитера синим подолом школьного платья, на нем выглядит здесь, среди черных узоров, совсем неуместно. На нем должно тоже быть что-то черное, прекрасное, драконье. И вообще хочется его костлявое тельце с длинными худыми руками и ногами спрятать под какой-нибудь плотной мантией. Будто ему сам воздух обыкновенного мира опасен. И вообще. Он такой лобастый, большеглазый, с лицом, как у богов на храмовых стенах – почему он с виду такой заморыш, маленький такой, худенький, будто никогда не ел досыта или долго-долго болел? Ведь действительно, если его мама умерла, то перед этим он ведь вместе с нею болел? И потом болел, потому что ее у него не было? И отца, и никого – не было? Как он это сказал вчера Ангелу – «вас у меня не было»? Так страшно. Тёмка вспомнил тот снимок, который Юмка с яростью, с ненавистью к себе порвал – маленький ребенок у белых цветов. Он так сиял, такое солнышко – и был один? И никогда-никогда родной отец не брал его на руки? Ненавидел? Как трудно про такое думать. Сташ – символ справедливости. Почему же он так несправедлив к собственному ребенку? Тёмка подумал, что вчера мало взял ему теплой одежды, и невольно спросил, глядя, как он ежится:
– Холодно?
– Немножко…
Тёмка поднялся, сходил порылся в сумке с вещами и принес ему свой белый летний свитерок, сунул ему:
– На… А то больше ничего нету… Чего ты мерзнешь, лето же…
– Спасибо, – Юм надел свитер, забыв вытащить наружу косичку, и снова чуть улыбнулся ему. Свитер Темки скрыл его чуть ли не до коленок. – А дождь – уже осенний… Вода с неба – это так странно…
Тёмка остался с ним у окна. Тоже стал смотреть на дождь.
Дурак маленький. Кем он себе кажется, процессором? Он ведь живой. Маленький, с тяжелой косой и неуверенной улыбкой, будто даже смеяться не умеет. С привычкой почесывать и ерошить широкие мрачные, точно как у Сташа, брови. С тонкими руками, высокий на ногах, легкий, точный в движениях, с выпуклыми жилками на тонкой шее. Маленький. Невозможно, неправильно, душераздирающе маленький. И со взглядом таким, будто видел уже все на свете. Тёмка вдруг взял и придвинулся к нему, положил руку на каменные плечики. Юм застыл. Потом сам немножко придвинулся, утаил вздох, да Тёмка заметил. Но сделал вид, что не заметил. Юму только его щенячьего участия не хватает…