за смерть матери и потому согласен продать себя Сташу в рабство, чтоб хоть что-то исправить, хоть в какой-то работе ему помочь?
– Ты хочешь сказать, что он тоже хочет что-то исправить?
– Ну уж точно не хочет, чтоб ты лежал тут, искалеченный, между жизнью и смертью. Одно дело – счесть тебя овощем и дать тихонько дожить этому жалкому тельцу. Другое – так держать тебя тут в ясном сознании.
– Он велит – так станешь.
– Нет. Но ты не поверишь… Пойдем отсюда, – помолчав, сказал Кааш. – Ах, Юмка, Юмка… Конечно, ты б сам к нему не вернулся. Поэтому он хотел поймать тебя хитростью, но никто не предусмотрел… Что все так трагически обернется. Он виноват, мы виноваты. Все как-то надо исправлять… Ну, пойдешь со мной? Ты хочешь жить?
– Страшно.
– Всем страшно. Но… Она того стоит.
– Наверно… Иди спроси у него, можно или нет.
– Можно. Ну, хочешь, позову и сам спросишь.
– Нет, – взмолился Юм и тут же его накрыло тьмой.
Все. Ничего нет. Появлялся ли Сташ? Всплывать из тьмы он начал не скоро, и первым, что ощутил, было тепло ладоней Кааша. Кааш что-то настойчиво говорил, говорил, Юм вцепился в его слова, как в ступеньки спасательной лестницы; скоро разобрал:
– Дыши. Дыши. Дай полечу тебя. Не мешай мне. Живи и все. Так. Потерпи сейчас чуточку еще. Не дрожи. Дыши ровнее.
Юм лежал, дышал ровно – все равно больше ничего не мог, даже глаза открыть – отгонял все мысли и прислушивался к тому, что делало с ним странное лечение Кааша. Когда почувствовал какую-то небольшую, но блаженную перемену к лучшему в пульсации всяких там сосудов и желудочков сердца, то глаза все таки открыл и недоверчиво посмотрел на Кааша, помрачневшего уж совсем до черноты. Тот шевельнул бровью, усмехнулся:
– Вот теперь пойдем.
– …Ты спросил?
– Да, и твой вопрос вогнал ему здоровенный гвоздь в сердце… Ты доволен?
– …Кааш, ты все время мне будешь внушать, что он человек? Знаешь, я уже вырос из сказок. Он поставил какие-нибудь условия, которые я должен соблюдать?
– Никаких. Выживи – и делай все, что хочешь. Ясно?
– Я не верю.
– И не верь. Выживи только. Ну? Выживешь?
– Ты так говоришь, что будто это я решаю, выжить или нет.
– А кто же? Ну, что? Идем жить?
– …Идем.
– Хорошо. Молодец. Сам не шевелись только вообще. Дышать старайся ровно.
Он брезгливо поднял голого липкого Юма на руки, пронес сквозь несколько темных просторных комнат и в тускло освещенной ванной комнате положил на холодное дно ванны, щелкнул чем-то, и в Юма ударили горячие пенные струи. Они были то опаловые, то синие, то чуть теплые, то обжигающие; сквозь клубы пара большие аккуратные руки время от времени брались за него, терли чем-то, поливали то жидким противно-лиловым мылом, то зачем-то маслом без цвета и запаха, снова терли и окатывали горячей водой. И Юм успевал пить, жадно хватать ртом эту горячую воду, когда вода попадала в лицо. Кааш ругал, кажется, но Юм не слышал. В нем