связки на левом голеностопе и запястьях – скорчившейся в глубинах его существа душой разницы он не ощущал. Тем более когда сознание обманулось сказками таймфага. Летать хорошо, – это было самой его сутью, сердцевиной ствола мозга. Он и летел. Боль летела вместе с ним. И он помнил потом, что не упал. Просто ударило милой тьмой откуда-то снаружи. И все. Потом Кааш сказал, что сам отключил ротопульт.
Очнулся Юм уже после операции, безразличный вообще ко всему, даже к тому, что утратил дар речи и – снова – отнялись ноги. А с кем ему было разговаривать и куда ходить? Он без единого внутреннего движения вынес даже появление Сташа, который пришел и брезгливо и ненавидяще смотрел на него. Ну и что?
Все это похоже было на глубокую анестезию, на логическое продолжение того, что длилось до этого, на то, к чему он шел все эти месяцы – на полную безучастность. Он не хотел ничего чувствовать и не чувствовал. Пусть Дракон смотрит сколько ему нужно. Сташ даже что-то сказал ему – Юм не понял ни слова, хотя точно такой же по звучанию и тембру голос Кааша был даже приятен, и все его команды он не только сразу выполнял, но и предугадывал. А Сташ… Он ведь и раньше никогда не слышал, что он говорит, кроме того раза, когда сидел на столе, а потом ему сделали тот смертельный укол; более того, лишь сейчас сквозь эту броню равнодушия Юм впервые смог разглядеть, что он – похож на Кааша, только темный очень, угрюмый. До этого Юм не видел его лица никогда – успевал захлебнуться ужасом. А теперь сердечный ритм не сбивался ни от мрачного изучающего взгляда, ни даже от брезгливого прикосновения. Хотя трогал-то Сташ его зачем? Руки, лицо? Юм так и не понял.
Голова болела непрерывно, и шевелился Юм только в самом крайнем случае. Все время мерз. В чем именно заключались операции, он не знал и знать не хотел. Никаких швов на башке не было – Кааш правда пользовался лишь этими своими невидимыми волшебными умениями и непонятной аппаратурой… Юму и это было безразлично, только вот голова болела… Кааш снова колол лекарствами, кормил с ложки, делал массаж и, подлечив и дав окрепнуть, провел вторую операцию – и предусмотрительно не снял кардиоводитель, иначе бы Юм неделю до следующей операции просто не прожил, такими безжалостными и жгучими стали эмоции. И шевелиться он не мог вообще, и спать, и есть, и думать – только дышать, терпеть и не кричать. А голова все болела и болела, и всякие страхи клубились, – тяжело было так, что слезы текли. Кааш не отходил ни на миг.
После третьей операции он оглох и почти ослеп. Голова была какая-то немая, без мыслей, но и без боли, и он или спал, или пил густое сладкое молоко, а Кааш зачем-то носил его на руках – и все что-то говорил горячо, что-то все рассказывал, будто Юм мог его слышать. Зачем? Будто Юм был живым мальчиком, а не духом в кожуре больного тела. Юм ничего не понимал и не собирался понимать. Терпел это точно так же, как боль. Потом стало можно ходить самому. Зрение постепенно прояснилось, слух тоже вернулся – но Кааш больше ничего не рассказывал. Большей частью Юм был должен