по пояс. Джинсы он, раскрасневшись до кончиков ушей, пообещал снять после того, как его облачат в кимоно. Итак, в три пары рук, будто Курт был каким-то принцем, на его худое стройное тело надели сначала белое нижнее кимоно, а потом черное кимоно с красным набивным рисунком, которое идеально правильно запахнули и повязали оби.
– У тебя такая белая кожа… – заметил Кицуне, сравнив свои смуглые руки с белой, как снег, кожей Курта, сквозь которую проглядывали голубые вены. – Если бы ты был гейшей, тебе бы даже не пришлось наносить пудру.
– Что ты несешь?! – шарахнулся Курт, совершенно красный от стыда.
– Не дергайся! – пихнул его Акума и, взяв в руки гребень, заставил сесть на пол. – Думаю, прическа типа дзиин тебе будет к лицу, – сказал он, придирчиво рассматривая длинные пряди цвета вороного крыла, а потом пристроился со спины.
– Эй, хватит! – возмущался опозоренный Курт, когда Акума начал его чесать. – Что за дочки-матери?..
– Мы делаем тебя похожим на японца, дурак, чтобы ты меньше бросался постояльцам в глаза! У тебя с детства такие волосы? Они чернее ночи!
– Да, у нас у всех такие, – смущенно пробурчал Курт, смиренно притихнув. – И у Мартина, и у папы, и у дедушки…
– И глаза у тебя черные, как ягоды спелой смородины. Мне всегда казалось, что европейцы светловолосые и голубоглазые.
– Да необязательно. Мы вполне себе разноцветные.
Итак, всеобщими усилиями Курта превратили в прекрасного бледнолицего юношу в роскошном кимоно и с аккуратно собранным на затылке пучком черных волос, оставшиеся пряди которых красиво и щедро струились вниз по стройной спине. Короче, зря Гин, Акума и Кицуне рассчитывали, что постояльцы не будут обращать на него внимания. В новом облике Курта в глаза бросалось уже то, что из-под кимоно у него торчали кеды и джинсы, которые он наотрез отказывался снять, ссылаясь на то, что не намерен расхаживать по Никко в халате и трусах.
Поэтому за чайным столиком он извинился за то, что не может сидеть в традиционной японской позе, и вальяжно скрестил ноги по-турецки.
– Когда в гейзер-то полезем? – поинтересовался он, пока Гин наводил чай по всем правилам.
– Сначала чай.
– Я не хочу его пить. Вы, должно быть, сумасшедшие, раз пьете эту гадость литрами.
По плавно разлившемуся в васицу красноречивому молчанию Курт понял, что ляпнул что-то не то.
– Эй-эй, я не имел в виду, что вы сумасшедшие! – переполошился он и начал неловко исправлять свою оплошность. – Это выражение такое! Выражает крайнюю степень удивления и вовсе не означает, что кто-то на кого-то думает, что он сумасшедший! Правда!
Когда Курт закончил, под конец совсем объятый паникой, Кицуне тихо засмеялся и поучительно изрек:
– Поэтому в Японии ценится умение молчать.
– Понял, не дурак… – горько вздохнул Курт и виновато опустил голову.
Глядя на них, Гин ощутил то же чувство, что и Акума, который лицезрел на первом их совместном обеде, как неудачник Митсюзаки поучает