не придумаешь.
А он уже тем временем жонглировал двумя банками консервов и бутылкой вина, не замечая, что его пассия давно его не замечает. Она смотрела в серо-голубые, удивлённые глаза Каши и что-то оживлённо говорила. Они стояли в дальнем углу мастерской, у картины заиндевелого леса, и глаза самого зверского «волка» были по-детски ясными и кроткими. Она говорила, а он моргал своими акварелями, и они становились всё более светлыми и послушными. В смысле, он слушал её глазами и кивал, кивал… Она повторила ему что-то, а он не понял. Он был в состоянии лёгкого нокдауна.
Амстердам, наконец, оставив циркачество, подошёл к ним:
– Чемпион, закрой рот – ворона залетит.
Каша повёл вмиг отрезвевшим взглядом по мастерской, взял двухпудовую гирю, служившую Кузнецу рабочим прессом, молча отжал её десять раз и успокоился. Получилось это у него так, между прочим, без засучивания рукавов пиджака. (Он единственный здесь был в цивильном костюме.)
Остроумный Амстердам лишился дара речи, затем подскочил к гире и на силе душевного порыва вскинул её двумя руками на грудь. Помедлил немного, чуть присев, попытался толчком вскинуть над головой, но чёрная, чугунная груша оказалась неподвластной утончённым рукам живописца. Она остановилась чуть повыше головы на согнутой, как кочерга, руке. Амстердам тужился, кровь бросилась в его всегда бледное лицо, но гиря идти вверх больше не желала. Из уст нашего атлета вырвался злой кряк, и несговорчивый снаряд с треском опустился.
– Пол не проломи, – более других развеселился Тагир. Смешок его был негромок, но с ехидным похрюкиванием. Он ещё добавил: – Это тебе не кистью махать!
– Кто бы говорил! – взвился Амстердам. – Сам художник… И сам же…
– Я не художник, я – кузнец.
С этими словами Кузнец подошёл к гире и два раза толчком вознёс её над своей смоляной, буйной макушкой.
Каша благодушно ухмыльнулся и понимающе произнёс:
– Сила!
Алые губы прекрасной Елены тронула еле заметная улыбка, ничего не означавшая, никого и ничего не оценивавшая, но Амстердам оценил её по-своему:
– Сговорились! Спелись! Я-то думаю, что за тяжесть в воздухе висит, не распрямиться, не продышаться. Вот прямо грудь давит. Нет, я больше здесь не могу. – Он рванул ворот свитера и, разевая рот, как рыба, выброшенная на берег, выбежал из мастерской.
– Что это с ним? – спросил Каша. – Обиделся, что ли?
Я ответил: с Амстердамом такое бывает, через пять минут остынет и вернётся.
– Не надо было тебе оценивать, – сказал Каше Буля, – кто сила, а кто не очень.
– Я же без задних мыслей… А он точно вернётся?
– Ровно через пять минут, – уверил Кузнец.
Амстердам вернулся через час…
19. Пошли со мной
…какой-то поникший и совершенно трезвый.
– А-а… вы ещё не ушли! – обвёл он нас усталым взглядом и остановил его на Кузнеце. – Ты мне нужен был.
– Я