друзьям, мог держать ноту впятеро дольше прочих исполнителей.
Щеки мои запылали под вуалью, когда я заметила, что твой взгляд вот уже в который раз задержался на нашей ложе и скользнул по моей закутанной фигуре. Подобно молнии, твои глаза прожигали тонкую ткань вуали так, словно снимали ее с меня. Мне казалось, будто я обнажена под твоим взглядом, но тебе этого было мало: усмехнувшись краешком губ, ты повернулся и, протянув ко мне руку, начал бесконечно длинную и сложную музыкальную фразу: «Alto Giove, e tua grazia, e tuo vanto il gran dono di vita immortale che il tuo cenno sovrano mi fa». Звук лился вначале еле слышно, постепенно наращивая мощь и высоту, казалось, беспредельно долго, и, когда всякий нормальный человек перевел бы дыхание, ты ― великий, божественный Фаринелли ― снова скользнул вниз и поднялся на невообразимую высоту, дополнив мелодию целым букетом хрустальных переливов голоса.
Внизу, ахнув, упали без чувств дамы, важные лица аристократов застыли в оцепенении с полуоткрытыми ртами, и то, чему мы все стали свидетелями, было неземным проявлением божественного духа, живущего в тебе. У слушателей во время сегодняшнего представления буквально перехватывало дух, и они впадали в экстаз, который супруга графа Альбертино определила как «предчувствие райского блаженства». Эмоциональная мощь медленных вокализов, долгие протяжные ноты и непринужденность в ариях заставили всех замирать от наслаждения. Голос был гибким, глубоким, нежным, мощным. Тебе ничего не стоило пленить слушателей и довести их до слез. Некая неописуемая чувственность, доводившая мужчин до дрожи и женщин до обморока, источалась каждым твоим жестом и каждым звуком твоего голоса, даря минуты головокружительного наслаждения. Во время спектакля одна дама воскликнула:
– Один Бог, один Фаринелли!
Чуть наклонившись вперед, к перилам, опершись на них рукой, всем телом я стремилась к тебе, как к магниту. Ты победил сейчас всех, кто был здесь, кто пришел на тебя посмотреть, словно на диковинное существо, и стоял, гордо вскинув голову, свысока обводя взглядом зал, утопая в овациях и криках «браво». Потом на сцену поднялся Риккардо, чтобы разделить твой успех и получить свою долю славы композитора и дирижера. Сцену почти полностью засыпали лепестками цветов, букеты бросали из партера и лож, превращая театр в благоухающий сад. Я не носила тебе цветов, считая, что это по-детски глупо ― кричать и бросать букеты на сцену. Мне бы хотелось осыпать тебя лепестками роз, но не здесь, не при всех. Чувство глубокой ревности испытала я в эти минуты, когда сотни людей съедали тебя взглядом, изливая на тебя потоки вожделения.
Медленно опустился занавес, скрыв тебя от толпы, которая еще долго ревела и неистовствовала. Первым опустел партер, затем одна за другой гасли ложи, на площади перед театром, должно быть, царило столпотворение из повозок и карет. Семейство Альбертино поспешило к выходу. Сколько еще времени я пробыла на своем месте, не знаю, ненавижу суету и давку в дверях, к тому же торопиться мне было некуда и не к кому.