отплыли-то.
Диляра-ханум бросилась к дверям. Ничего, кроме чёрной воды, разглядеть было невозможно. Она взлетела по лестнице вверх, бегом помчалась к корме… В каких-нибудь ста пятидесяти – двухстах шагах мерцают огни маленькой пристани. Если всмотреться хорошенько, можно даже различить поднимающихся на крутой берег людей. Не вполне отдавая себе отчёт в том, что она делала, Диляра-ханум подняла руку и крикнула, волнуясь:
– Ха-а-ри-ис!
Однако голос её, сдавленный волнением, быстро угас, поглотился ночной пустотой – даже сама она толком не расслышала себя. На мгновение она притихла, закрыв глаза, потом быстро вынула платок из свёртка и, взмахнув им, выпустила над чёрной пучиной. Лёгкий шёлк, выскользнув из её пальцев, вспорхнул вверх, всколыхнулся и исчез, будто растаял в ночной мгле…
Пристань теперь была далеко. Вокруг ночь – мрак, пустота. Только где-то вдали, на берегу, едва видны мерцающие огоньки, они, словно угли, тлеющие в сердце Диляры-ханум, дразнили и мучили её…
1959
Красота
Давно это было, очень давно, но я, как сейчас, вижу трёх маленьких шакирдов[21], едущих из уездного медресе домой. Мы с Гилемдаром держали путь в деревню Чуаркуль, а Бадретдина должны были оставить в деревне Ишле. Пегая кобылка, неторопливо трусившая в упряжке, принадлежала отцу Гилемдара. В деревне мы жили бок о бок, поэтому весной за мной и Гилемдаром родители наши присылали лошадей по очереди.
Бадретдин – наш случайный спутник. До сих пор нам как-то не доводилось возвращаться вместе, хотя мы собирались в медресе и разъезжались в одно время. Когда прекращались занятия, Бадретдин предпочитал ехать домой с кем-нибудь из односельчан, прибывших в город на базар, или же топал за тридцать вёрст на своих двоих. На этот раз мы упросили его ехать вместе.
Бадретдин был самым бедным у нас в медресе. Из дома ему не помогали, лишь изредка мать присылала с оказией маленький узелок из грубой холстины, в котором всегда были пшённые лепёшки или кусочек масла. Принимая гостинец, Бадретдин всякий раз смущённо повторял: «Ну зачем же это? Скажите маме, я вовсе не голодаю, пусть не присылает последнее». Масло это он ел обыкновенно шилом. А когда удивлённые товарищи спрашивали, почему он так делает, Бадретдин с улыбкой отвечал: «Шилом его долго ешь!»
На родной стороне, как говорится, и воробушек не пропадёт. Так и наш Бадретдин. Частенько приходилось ему ходить с пустым желудком, но учёбу он не бросал. Да как ещё учился! Давно, впрочем, было замечено, что шакирды, знававшие нужду, оказывались старательными учениками. Богатый, будь он последним тупицей, мог околачиваться в медресе сколько ему вздумается, а бедняку плохо учиться нельзя, иначе не продержаться и до первой весны. Только труд и усердие могли прокормить его.
Вот и нашему Бадретдину перепадали порой из байских кошельков кое-какие гроши. Он помогал отстающим готовить уроки, выполнял поручения учителей, переписывал для больных молитвы. Словом, ни минуты не сидел сложа руки. Однако сам он никогда