возле печки. А мать влюблённо смотрела на сына, и лицо её светилось счастьем.
Бадретдин неожиданно обратился к ней:
– Что тебе сыграть, мама?.. Раньше тебе нравилась вот эта. – И он заиграл протяжную мелодию старинной народной песни о студёном ключе. Играя, он не сводил глаз с рябого, перекошенного лица матери. Нет, Бадретдин не стыдился её. Взгляд его серьёзных и чуть печальных глаз был полон благодарной сыновней любви и величайшего уважения.
Когда он кончил играть, мы попросили разрешения прочитать перед дорогой молитву. В ответ хозяин молча потёр залатанные коленки, а Бадретдин, обратившись к старику, сказал:
– Дедушка, шакирды просят благословить их.
Старик кивнул, и мы воздели руки…
…Заросший травой дворик остался позади, наша лошадка трусила уже по проезжей части улицы. Бадретдин с отцом стояли у изгороди и смотрели нам вслед. Мы мысленно прощались с ними, с их домом, самым бедным в Ишле, с его большой и непонятной нам тайной. Трудно сказать, что это было: трагедия или же, напротив, великое счастье, озарённое светлой надеждой. Счастье, которое мы бессильны были постичь.
Солнце клонилось к закату, а жаворонки всё пели и пели, взвившись высоко в поднебесье. И песни их были протяжней и взволнованней прежнего. Мир просторен, пуст, необъятен! Грустно… Я не могу забыть лицо матери Бадретдина. Хочется кому-то грозить кулаком и кричать: «Неправда, она прекрасна, пре-крас-на!..»
1964
Ночная капель
Апрельский вечер. Сыро, тепло, туманно. В тишине тёмных улиц что-то капает… Кап-кап!.. Что забыл ты, человек, что?
Однажды таким вот тёмным тёплым вечером Халиль Ишмаев услышал новость: из Ленинграда вернулась Лейла. Да при каких обстоятельствах услышал!.. Приходит он с работы домой, на кухне сидит с Мервар-ханум знакомая женщина – Зейнаб. То ли при виде Халиля вспомнила, то ли нарочно приберегла новость к его приходу, не успел он раздеться, как она возьми и скажи:
– Ах, Мервар-джаным[23], чуть не забыла… Склероз, наверное! Ведь та, как её… Лейла-то вернулась из Ленинграда!
– Какая Лейла? – спросила Мервар-ханум как обычно, без тени удивления в голосе, а Халиль, вешавший пальто, так и застыл.
– Да младшая сестра Гайши-апа, свояченица доктора Узбекова. Да знаешь ты её, Лейлу-туташ[24].
– А-а! – протянула Мервар-ханум и многозначительно кивнула головой. – И давно?
– Видать, недавно. Я и сама-то вчера только услышала… Она ведь, джаным, эта Лейла, там за большим человеком замужем. Не то латыш, не то еврей. Так и ездит, говорят, по заграницам. А сама Лейла, сказывают, нисколько не изменилась, стройна да красива… А наряды, джаным, – с головы до ног всё заграничное! А как же! Муж-то большой человек…
– И надолго она? – перебила её Мервар-ханум.
– Не знаю, джаным, не знаю. Поди, побудет ещё. Первый раз домой приехала. Как покажется, всех красавиц Казани затмит. А зачем, ты думаешь, она приехала?!
Мервар-ханум