радуется дядя.
– Переломленная пополам? – продолжаю говорить то, чего не вижу.
– Мимо, – а в глазах озорные огоньки искрятся.
– Самая большая, самая маленькая, густая, голая, которую не видно, – тыкаю наугад пальцем и детская злость берет меня.
– Вон та, – показывает дядя прямо в скопище сосен, – ну вон же, на которой ворон сидит.
И как зайдется хохотом, сразу молодея лет на тридцать. Будто не пожилой почтенный колдун передо мной стоит, а подросток, решивший похулиганить. Дядин хохот долетает до Степаныча и его бедного зайца. Испуганный ворон слетает со своей примечательной сосны и растворяется среди обыкновенных. Я тоже смеюсь. Наконец дядя успокаивается и кричит во все горло:
– Хорош озорничать, старый! Показывай путь! После наиграемся! – и, глядя куда-то вдаль, бормочет тихо, – Да вон же она.
И мы выходим на поляну.
Залитая утренним теплым солнцем, сверкающая чистой прозрачной росой на листьях полевых цветов. В окружении трепещущих осин, собравшихся в отдельные группы, высоких кедров, верхушками стремящихся ввысь и примечательных сосен, своим количеством превосходящих другие деревья. На середине поляны стоит береза, как бы обозначая центр. И синее бесконечное небо над головой. Такое огромное и мудрое, что, кажется – не видит оно тебя, такого маленького, но знает о тебе все, и даже то, что ты его видишь, но не знаешь о нем ровным счетом ничего. Бледная луна покорно растворяется в синеве, среди небольших безымянных облачков. Уже знакомый нам ворон молча пролетает над нами, делая полукруг над поляной, как ловко запущенный черный бумеранг. И почти полная тишина. Только легкий ветер любовно ласкает верхушки деревьев и осторожно подталкивает облака, чтобы те не стояли на месте без дела, а добросовестно выполняли свою работу.
Я снимаю с себя кроссовки и носки, откидываю их в сторону, как вещи, совершенно здесь неуместные. Мои голые подошвы чувствуют приятную прохладную вибрацию от земли. Исцеляющая энергия идет из глубоких недр. Поднимается от подземных прозрачных рек, никогда не видевших солнечного света. От залежей чистого серебра, очищающего все от худого и негативного. От костей доисторических животных, таких доисторических, что название их забыло даже Время, которое ничто не может забыть от начала сотворения всей нашей Вселенной.
И когда энергия заполнят меня от подошвы до макушки, я бегу.
Я бегу по мягкой упругой земле, на которой нет разбитого стекла и ржавых банок с острыми краями. Бегу по шелковой траве и нежным цветам, и хоть бы что-нибудь сломал, растоптал, придавил. Нет, все остается целым, будто нет во мне веса. Легкий и свободный, как пушинка, подгоняемая ветром, я бегу по краю поляны. И только роса, сбиваемая моими ногами, поднимается за моей спиной весело в воздухе, и опускается на траву водной пылью.
Раскинув руки, наподобие крыльев самолета, я во весь опор бегу к дяде. Он хватает меня обеими руками и подбрасывает высоко-высоко вверх.