настоящее то он так и не назвал. А теперь пойдём. Есть ещё кое-что. Самое важное.
Молча и торопливо, Гензель повёл меня за собой. Он шёл к своему дому. Я следовал за ним. По пути мои мысли всё вертелись вокруг того старца. Он явно знал гораздо больше, нежели все, кто тут жил. Просто не мог рассказать. Не мог или не хотел. И это здание. Оно каменное. Кто его построил? Вряд ли Хрон мог это сделать.
Мы подошли к дому Гензеля. Он быстро поднялся наверх по крыльцу, снял фонарь, висящий рядом с входной дверью, и спустился обратно ко мне.
– Свет, Данте. Свет – наш самый главный ресурс. Но как думаешь, откуда он берётся?
Я долго мог предполагать, но вряд ли хоть один из вариантов оказался бы верным. Оставалось лишь пожать плечами. Гензель же молча, открыл дверцу старинного фонаря и достал оттуда стеклянную колбу, которая располагалась на месте фитиля. Именно она испускала призрачный свет. Старик отложил сам фонарь в сторону, на нижнюю деревянную ступеньку, и откупорил изъятую ёмкость. Он наклонил её, подставив свободную ладонь сложенную лодочкой. Из горлышка на землю пролилось содержимое колбы, очень похожее на жидкий фосфор. Вот только трава, на которую попала жидкость сразу начала дымиться и тлеть, будто то была какая-то кислота. Но рука Гензеля, в которой находились вылитые остатки, была в полном порядке.
– Что это? – Спросил я.
– Это то, что способны производить лишь мы.
Он выплеснул оставшееся из ладони на землю. Послышалось разъедавшее шипение, и вверх поднялся столб голубоватого дыма.
Гензель смотрел на меня пристальным взглядом, не моргая. Таким серьёзным я ещё не видел. Но проглядывалась сквозь эту серьёзность и грусть. И тоска.
– Видишь ли, Данте, все мы здесь заложники нашей скорби. Того, что мы натворили. И того, что нас на это подтолкнуло. Не думай, что прошлое отпустит тебя. Потому что оно в нас. И оно будет часто к тебе возвращаться, выплёскиваясь наружу. Горе – наше бремя. Но оно и наше спасение.
Гензель сделал паузу, положив руку мне на плечо и вновь улыбнувшись. Но улыбка эта была печальная, полная сочувствия. К себе. И всем кто оказался здесь, рядом.
– Горе – наш свет, Данте. Свет – это наши слёзы.
Глава IV
Я стоял перед домом Софьи, сунув руки в карманы джинсов. Внутри меня нарастало чувство дежавю. Будто я жив и вернулся на несколько лет назад. И даже показалось, что ощущаю тот прохладный ветер. Но здесь не было ветра. Не могло быть. Как и биения сердца. Да, оно тоже остановилось вместе с дыханием. При жизни редко замечаешь его, пока не задумаешься, не сконцентрируешься на этом мускуле, и тогда посреди тишины можно услышать чётко-выверенный идеальный ритм, разгоняющий кровь по всему телу. Как и все обыденные процессы, этот остаётся где-то на заднем плане. Будто и нет его совсем, хотя благодаря ему, ты живёшь. Здесь ощущаешь почти то же самое. Но стоит приложить руку к груди… Тогда то и приходит осознание, что тело твоё мертво. Но не ты.
В тот вечер моё сердце дико билось,