Львовского «Всё ненадолго». Лучший образец того, что можно назвать «гражданской поэзией».
(«Поэзия» тут – ключевое слово, это не агитки из «Крокодила», более-менее удачно срифмованные…). А к ней предисловие – Полины Барсковой, а книжка оной же Барсковой «Живые картины» лежит нечитанной в очереди, етс.).
«Ида» Павликовского.
Содрал с торрентов и смотрю. Благо телевизор таков, что в него можно воткнуть флешку.
Вот это – да.
Это да.
И никакого «Левиафана» рядом. Уж простите.
Такие фильмы, как «Левиафан» или «Покаяние» Абуладзе – для меня (излагаю только то, что чувствую) – одноразовые. Раз посмотрел – и больше не хочется. Вижу в них не столько явления искусства, сколько – явления социальные (пурга, вознесённая вокруг: потому что фильмы попали в определённую точку настроений общества, и пр).
А «Ида»… да. Это про нас.
Так же, как про нас, например, времён 90-х и поднесь – не Балабанов, но «Окраина» Луцика и Саморядова, «Собачье сердце» и «Облако-рай».
(имхо, ещё раз напомню).
Интересно, по какому принципу Ю-Тьюб сортирует подборки клипов.
Например, поискал там исполнение арии Ариэля из «Бури» Пёрселла.
Открылся ряд: Пёрселл «Буря» – Пёрселл «Король Артур» – Марина Журавлёва «На сердце рана у меня» – Пёрселл «Дидона и Эней», етс.
Поэзия – вечна и победительна.
Только вот поэт – слаб, немощен и стареющ…
вот оно чо, михалыч.
Старые фотографии; рука, которая раскладывает и передвигает их на столе. Фотографии шуршат, плоские, хрупкие, чуть завернувшиеся от сухости.
Струпья памяти.
Новомученики и исповедники…
Колючий снег; в снегу глохнет надтреснутый колокол.
Панихида по всем: по верующим, по атеистам, – если «анонимное христианство», в смысле, близком к заявленному Ранером, и имеет смысл, то примерно здесь: в те времена не отступить от Христа на каком-то небесном уровне, уровне бездонной глубины, равнялось тому, чтобы просто остаться человеком. Среди «винтиков в машине» стать – камушком в машине: не подписать. Не оболгать ни себя, ни ближнего, даже если ближний вот он, всё равно уже сидит в соседней камере и сам, потеряв облик человеческий, пальцами, переломанными следователем, подписал всё…
Страшно, не могу говорить и размышлять дальше.
Притча о блудном сыне; наши домыслы о ней: младший то, старший – сё…
И младший не образец (вот отъестся в отчем доме – да и поди опять за старое, свинью ведь сколько апельсинами ни корми, она всё в рожки смотрит?…), и старший – не «отрицательный персонаж», но любящий отца и послушный ему трудяга; но притча, видится, не об этом.
Об этом, человеческом, ежели домысливать да притчами причитывать – конца-краю не будет.
Она – о другом. О данном ясно и недвусмысленно ЗДЕСЬ-И-СЕЙЧАС,