в приступе гордынной тошной стрёмности, прикрыть нелепый свой прилипающий к взопревшим ляжкам от натужной ходьбы по земле, уже наполнившейся всходами ждущих язвить тебя волчцов, уд, вдруг ставший неким возбухше наполнившим окоём смысла свинцовым приковывающим долу центром тебя, в который – мнится – так осуждающе и насмешливо уставились непадшие (они не знают, что это – «пока ещё», что и их ты потянешь за собой, и их слёзное ожидание «откровения сынов человеческих» и твоего преображения ещё ох как впереди…) небо и земля и ангелы и животные тысячью биноклей на оси, – иди в место встречи Отца и ребёнка.
В то место ОБЩЕГО, в котором восстанавливается общность-в-любви, и в котором в единый смысл восходят, сбрасывая чешую, шелуху, коросты греха и бессмыслия, смысл человеческий – и смысл Божий.
Это место я вижу как, например, знаменитое касание, запечатлённое Буонаротти.
и всё былоя…)))
Вспомнил – давно это было – двух горячих православных-неофитов, художников, которые как-то келейно выпивали, и один другому сломал руку в пылу разговора о том, чем отличается Ефрем Сирин от Исаака Сирина.
Старый фильм Павликовского «From Moscow to Pietushki», 1991 год.
(в том 91-м году, как раз на Сретение, умерла моя бабушка, баба Фая, человек, вырастивший меня своей нерассуждающей любовью… В тот год я впервые пытался креститься, не помню, почему. Пришёл в Спасский собор, купил крестик и свечку, простоял, ничего не соображая, всю Литургию, и вот уж священник созывает всех в крестильню… я не смог. Свечку поставил возле какой-то иконы, выбежал из храма, крестик унёс с собой. А через какое-то время узнал о смерти бабушки. От Минусинска до Богучан, где она умерла, далеко, с юга на север примерно 1 000 километров, ехать с пересадками железной дорогой через Красноярск; на похороны я не успел, успел только к свежей могилке. Снег в пометках хвойных иголок, мелкого древесного мусора, небо заштриховано ветвями сосен. Вокруг меня хлопотали – после дороги и всего еле стоял на ногах, дали мне стакан с водкой, я выпил, меня вырвало. Крестик я закопал в холмик, поближе к изголовью, чувствуя почему-то, что так единственно правильно…).
Металлический хрип Ерофеева, переговорный аппарат, соединяющий человека и благословляемый им, убивающий его, мир (дать приколотить себя к кресту, чтобы прочнее соединиться с сим возлюбленным миром, чтоб наверняка уже – вместе), утыкаемый в горло, как в usb-port.
Триумф его творчества, календарно недолгий. Ин триумф наш, ин триумф Божий. Премудрость, прОсти! (встань – ибо тостуемый Небом пьёт стоя, дрожа вцепившись распухшими шелушащимися пальцами в ноздреватый мусорный пристанционный снег). От Венедикта бессильнаго Евангелия чтение – вОнмем.
Вселенская родительская суббота.
Господи, дай мне радость встречи с теми из них, кого люблю и помню… и трикраты любви и мужества – встретить тех, кого мнил исчезнувшими с глаз долой и из сердца вон.
Прости мою глупость: я воображал,