малышке страдания. Дед Филимон внимательно выслушал каждую, возмутился и, сказав «Ну и ну», вышел из избы.
– Все они, мужики, одинаковые, – зачастила Елизавета. – Знают лишь своё удовольствие, а как начинаются трудности, бегут из дома, как волки от пожара в лесу!
– Замолчи, Елизавета! – громким шёпотом оборвала её Варвара, топнув ногой. – Разве можно произносить плохие слова, когда ребёнок в доме?! Я девятерых детей в люди вывела, ни один не пошёл по кривой дорожке. Почему? Да потому, что никогда плохих слов не говорила. Дурное слово – тяжкий грех.
Недолго они спорили. За окнами вдруг послышался хруст снега и появилась белая лошадь в хомуте и с оглоблями. В санях – дед Филимон и молодой мужчина в ондатровой шапке.
Врач обследовал девочку, выписал рецепты и хотел было объяснить хозяйке, как давать больной лекарства, но, увидев устремлённые на него любопытные блестящие глаза старух, поперхнулся. Он не собирался направлять Свету в больницу, однако вдруг испугался, что сердобольные бабушки могут залечить ребёнка, и приказал:
– Собирайте девочку в больницу!
И увезли Свету в больницу. Ещё тоскливее стало в проулке, где старухи и дед Филимон.
Александра, Варвара и Елизавета шили, вязали, готовили посылки своим родным в города. Пелагея опять заняла привычное место на сундуке возле окна, предалась мечтам. «Эх, – думала она, – не было у меня детей, нет и внуков. Вот если бы сойтись с вдовцом Филимоном, а он взял бы к себе внучат, то было бы здорово! Из мальчика я бы крепкого парня вырастила, а из девочки – девушку скромную и гордую, смелую и любящую, трудолюбивую, весёлую…» Грезилось Пелагее, что сажает она по весне картошку под лопату, мальчик подносит семена в ведёрке, а девочка берёт по одной картофелине и кидает в лунку. Пелагея закапывает, вырывает другую лунку. И представляется одинокой старушке, что у девочки ручонки, как у Светы.
На ветку сирени сел красногрудый снегирь, стряхнул иней. Пелагея очнулась от своих грёз и увидела заснеженную безлюдную улицу с редкими старыми домами. Старушка на миг прижалась к оконному стеклу лбом и, напрягаясь, посмотрела влево. Ей с трудом удалось разглядеть угол бревенчатого, под железной крышей дома Филимона. «Да, года у нас большие! – рассуждала Пелагея. – Есть ли смысл сходиться? Я первый год на пенсии, он – третий. И всё-таки, кто знает, может, ещё придётся долго жить, а следовательно, можно думать о будущем, о счастливых днях. Чего хоронить себя заживо?»
Навязчивая мечта о внуках овладела Пелагеей, не давала ей покоя, и она уже больше не могла усидеть дома. Всю округу облетела весть о том, что Пелагея полдня пробыла в детском саду, полдня – на строительстве школы, а во второй половине дня явилась в сберкассу и перечислила много денег на игрушки для детского сада и на спортинвентарь для школы.
«Это что? – говорили односельчане. – Подумаешь: игрушки и лыжи! Если бы Пелагея не пожалела содержимого своего сундука, то не только бы