старосту к четвертованию. Приводят казаки приговор в исполнение. Свистят шашки, срубая части живого тела. Вот рука отлетела в сторону. Брызнула фонтаном горячая кровь, в крике зашлась Устинья. Забилась в чреве матери дочка младшая, словно и её кровь отцовская обожгла. С гиканьем промчался следующий борец за правое дело – и срубил стопу, чтоб неповадно было землю топтать. Идёт потеха. Пьянит кровь чужая. Летят по сторонам ошметки плоти живой. Отцовского тела. Вытекает жизнь из старосты. А с ней и справедливость в землю уходит.
***
Селя вздрогнула, отгоняя страшную картину, забыть которую не только она – внуки её не смогут.
– А что нам бояться, мать, мы же против власти не идём. На чужое не заримся, но своё тоже не отдадим, – Петро лукавил. Хоть и не шёл против власти, но знал, что дом его и достаток не одному бездельнику поперёк горла стоят. И судьбу тестя не забыл. Только жену успокоить пытался.
…Дверь с грохотом ударилась в стену.
– Ну, кулацкая морда, надумал? Сам отдашь? – На пороге стоял низенький мужичок с красной звездой на папахе, которая явно была ему велика, а за его спиной два красноармейца с винтовками.
– Я чужого не брал, – Петро шагнул вперёд, отодвигая жену за спину. – Мой дом, не украл. Сам зарабатывал, сам строил. По какому такому закону отдавать должен? – он говорил спокойно, тихо, глядя прямо в глаза вошедшему. В доме было тепло, уютно, вкусно пахло жареными кручениками, на которые Селя была великая мастерица. Но казалось, что распахнулись окна и густой снег вокруг закружился. – У меня четверо детей. Для них строил, почему отдавать буду? Не отдам.
– Ах, вот ты как, гнида буржуйская, заговорил? Ты, значит, против, чтобы дети крестьянские учились?! – комиссар брызгал слюной, багровея от злости. – Хочешь для своих байстрюков сладкую жизнь устроить? Советская власть бедняцких детей учить будет. Советская власть постановила школу открыть, значит так и сделаем!
– А я не против власти. Но коль надумала она школу делать – пусть дом под неё и построит.
– Ты мне зубы не заговаривай, – он шагнул вперёд, да под ноги ему подвернулся младший пятилетний Миколка. Удар сапога отшвырнул мальца к огромной русской печи. Хлопчик заплакал, из люльки откликнулась маленькая Ганночка.
Селя заметалась, не зная кого раньше успокаивать. Подхватила Ганнусю, прижала голову сына: «Тише, тише. Всё пройдёт, не плачь. Мама поцелует, и всё пройдёт. Уже хорошо. Хорошо».
– Детей не тронь, что они тебе…, – Петро говорил спокойно, хотя внутри всё клокотало. Знал – одно слово и беды не миновать.
– Товарищ комиссар, тут в подполе сало лежит, да окорока копчёные, – послышался голос одного из бойцов.
– Забирай всё, – крикнул тот в ответ. – Так, говоришь, не отдашь дом под школу? – он повернулся к молоденькому красноармейцу, стоящему у двери. – Отведешь до ставка и шлёпнешь эту паскуду кулацкую. Потом нас догоняй. Времени в обрез.