четверо деток малых. И говорит он хорошо, не злобно. Может, никакой он не куркуль? А дом… То ж его дом…» Мысли мелькали быстро: «А что командир скажет? Ну, как узнает?».
– Не вагайся, сынку. Отпусти меня. А я сегодня же ночью из села уеду. Заберу семью и уеду. Никто не узнает. Бери кожуха.
Красноармеец опустил винтовку. Добротный тщательно выделанный кожух ещё хранил тепло хозяина, который стоял в одной домотканой рубахе, чуть тронутой вышивкой по вороту, под холодными тяжелыми хлопьями падающего снега.
Молодой хлопец смотрел на черноволосого статного мужика с небольшими усиками, на запорошенную снегом непокрытую голову… Он вдруг вспомнил, как закричал мальчонка, которого сапогом ударил его командир… Дома у красноармейца был младший братишка. Почти такой же малец…
– Иди, отец. Спасибо тебе за кожух. Коли жив останусь – детям своим передам, как память. А теперь иди. Да только смотри, сегодня же уезжай. Не то и тебя шлёпнут, и меня рядом к стенке поставят. Отряд завтра вернётся, школу будем делать. Сегодня же, слышишь?
– Уйдём, сынку, сразу уйдём. Я жить хочу и семью не брошу. А тебе – дай Боже здоровья. Не теряй душу свою, – и, повернувшись, скрылся у ставка, возвращаясь незамеченным к дому.
Красноармеец снял шинель, поёживаясь от лютого холода, надел кожух. Тёплый мех прильнул к озябшему телу, отогревая застывшую кровь. И на сердце полегчало – не взял грех на душу. – Да и какой он враг, тот мужик. Вон, четверо мальцов по лавкам. А разве его отец согласился бы свой дом вот просто так отдать, детей обездолить? Правильно сделал, что отпустил. Правильно. – Он скатал шинель, закинул винтовку за плечо и быстро зашагал вслед ушедшему отряду.
***
Секлетия, будто потерянная, сидела посреди горницы. Вокруг валялись черепки разбитой посуды. Из кухни тянуло смрадом горелой каши, вывернутой из перевернутого казанка прямо на горячие угли. Испуганно молчали старшие дети. Затихла Ганнуся, судорожно вздыхая после долгого плача. Перестал всхлипывать маленький Миколка, лишь потирал ушибленные места. Смерть стояла в углу и спокойно наблюдала за обездоленной и осиротевшей семьёй.
– Как же так, – думала Селя, – как же так? Петлюровцы отца зарубили. Красные мужа расстреляли. Разве так может быть? Разве по справедливости? И как жить теперь. Петро…
***
Тихо отворилась входная дверь.
– Тату, вы? – вскинулся Макар, – тату!
– Ш-ш-ш, сынку. Тихо. Селя, чуешь? Селя, живой я. Собирайся. Уходить надо. Тихо только.
Наступая в темноте на черепки и скользкие остатки каши, Петро подошёл к онемевшей жене, обнял за плечи:
– Собирай детей. Сегодня ночью нам уйти надо. А не то дострелят меня. Макар, – он повернулся к старшему сыну, – ты беги до деда Иосифа, да скажи ему, что обошлось, живой я. Но только говорить того никому нельзя. Попроси еды какой, если есть нам в дорогу. У нас из хаты всё забрали. Скоренько. Ночь хоть и долгая, только времени мало. А ты, Иванку – до бабы