.

же сказал, что люблю тебя. Господи боже, разве ты не понимаешь, что это значит? Я хочу тебя, я хочу тебя всю, не одни лишь холодные поцелуи и прогулки… я хочу быть с тобою, и в тебе, и на тебе, вокруг тебя… я хочу слияния и тождественности… О боже! Беатрис, Беатрис, я люблю тебя!.. Я хочу быть тобой!

      Это был миг, когда она могла бы убежать, убежать достаточно далеко, чтобы написать мне письмо и затем шарахаться. Если на то пошло, это был ее последний шанс – да только она этого не знала. К тому же не исключено, что даже ее кожа-оболочка испытывала тепло и телесное возбуждение от пребывания в моих крепких руках.

      – Скажи, что любишь меня, или я сойду с ума!

      – Сэмми… опомнись… Ведь заметят же…

      – Да провались они! Смотри на меня.

      – Я думала…

      – Что мы друзья? Вранье.

      – Я думала…

      – Ошибаешься. Мы не друзья, нам никогда не стать друзьями. Ты что, не чувствуешь? Мы гораздо больше… должны быть больше. Целуй меня!

      – Не хочу. Сэмми, послушай… да прекрати ты! Дай подумать.

      – А ты не думай. Чувствуй. Что, не получается?

      – Не знаю.

      – Выходи за меня.

      – Нам нельзя. Мы еще студенты… у нас и денег-то нет.

      – Тогда скажи, что выйдешь за меня. Когда-нибудь. Когда можно будет. Ну, говори!

      – Сюда идут.

      – Если ты не выйдешь за меня замуж, я… я…

      – Увидят же!

      – Я тебя убью.

      По тропинке к нам приближались мужчина и женщина, держась за руки, частично решив свои вопросы. Нас они старательно не заметили, а затем исчезли из виду.

      – Итак?

      По голым ветвям защелкал дождь. Убийство – убийством, а дождь – дождем. Мы двинулись дальше; я держался чуть позади ее плеча.

      – Так что ты решила?

      Ее лицо пунцовело, было мокрым и блестящим. В волосах висели гроздья бисеринок и бриллиантов.

      – Сэмми, нам бы прибавить шагу… Если пропустим автобус, следующего ждать и ждать…

      Я вцепился ей в запястье и развернул кругом.

      – Я не шучу.

      Ее глаза и сейчас были ясными, безмятежными. Хотя и блестели ярче, о, куда ярче, то ли мятежной непокорностью, то ли триумфом.

      – Ты сказал, что я тебе не безразлична.

      – Господи боже!

      Я оглядел ее хрупкое тело, ощущая под пальцами тонкокостный череп, округлую и беззащитную шею.

      – Мы не сможем пожениться еще очень долго.

      – Беатрис!

      Она чуточку придвинулась и взглянула мне в лицо яркими, довольными глазами. Подставила губы для бесконечного поцелуя.

      – Значит, все-таки выйдешь? Скажи «да»!

      Она усмехнулась и обронила ближайшее к согласию слово из всех ей известных:

      – Может быть.

      5

      Ибо это «может быть» – примета всей нашей эпохи. Мы ни в чем не были уверены. Не Беатрис, а мне следовало произнести «может быть». Чем громче я вопил вслед за партией, тем чаще внутренний голос советовал мне не вести себя по-дурацки, что никому не дано быть уверенным в