или иначе инфекцию занес. Ни есть, ни спать толком не мог. Трое суток отпаивала его бабушка, бабулечка Антонина Васильевна отваром тысячелистника и конского щавеля, пока спала температура и прекратило свистать изо всех щелей. Еще сутки отсыпался и отлеживался и шестнадцатого отправился к линии фронта.
На подходе к деревне Виняголово, что в четырех километрах от Погостья, остановил его шедший навстречу дедок в стеганой суконной ушанке домашнего шитья, с завязанными на затылке ушами, и еловым узловатым посошком в руке.
Остановился, поправил котомку за плечами, внимательно осмотрел Мишу и спросил:
– Ты, хлопчик, куда путь держишь?
– Так. Хожу. Родители без вести пропали, вот и хожу по добрым людям. Я им по хозяйству помогу, они меня покормят.
– Возвращайся, хлопчик, нельзя тебе туда. Твоих третьего дня немцы арестовали, когда они линию фронта хотели перейти. Сейчас их в Виняголове в бане держат под замком. И охрана выставлена[7].
– Ошибаетесь, дедушка. Нет у меня никаких своих. Один я, сирота.
– Ошибаюсь не ошибаюсь, путаю не путаю… Неважно это. Одно говорю – тебе туда нельзя. Убьют.
Ухватил мальчика за запястье и вел так обратно с полкилометра, до развилки. Вел молча, о себе не рассказывал и вопросов никаких не задавал. У развилки махнул посошком вдоль большака и сказал:
– Ступай в прямом направлении. А мне сюда. – Повернул на боковую дорогу и вместо прощальных слов добавил: – Я в Гражданскую партизанил. Красным партизаном был, значит. Смекаешь?
И не нуждаясь в ответе, ушел по разбитой проселочной дороге.
Вот так. Как говорится, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Не свались он с животом – и хана ему.
До деревни Ханхилампи, охватывающей полукольцом ламбушку, небольшое озерцо, добрел уже в сумерках – зимой на севере темнеет рано.
Постучался в один из домов.
– Кто там? – женский голос.
– Хозяйка, пустите погреться.
– Нет у нас места. Сами в тесноте живем.
– Мне места не надо. Посижу, где скажете, согреюсь немного. А как буду в тягость, то дальше пойду.
– Погреется он. Ты в лес ездил, дрова пилил, колол, чтобы греться? – проворчала хозяйка, однако дверь отперла и в дом впустила.
Это была молодая, но утомленная работой и заботами карелка. И как раз сейчас она с двумя малыми детьми собиралась за стол. Видимо, этим объяснялась ее неприветливость: самим еды в обрез, и еще один рот объявился.
– У меня свое, – чтобы успокоить ее, Микко положил на стол вареные в мундире картофелины и кусочки хлеба.
Женщина потрогала картофелины, вздохнула:
– Они же мерзлые, как ты их есть будешь? А туда же: со своим пришел. – Посмотрела на Микко: ребенок, совсем еще ребенок. – Ешь, что на столе. Как говорят, где трое прокормятся, там и четвертый с голоду не помрет. Ты чей будешь?
– Метсяпуро. Микко Метсяпуро.
– Не слышала. Куда ж ты, на ночь глядя, собрался, Микко Метсяпуро?
– К