поражал этот неприкрытый, откровенный цинизм, ей было обидно за отца, который, окажись на месте Азалии, вне всякого сомнения, вёл бы себя совсем иначе. Она знала, что с ним творилось после смерти мамы. Помнила, как он многие годы дважды в неделю ходил на её могилу.
То, что вытворяла Азалия, было злым фарсом, гримасничаньем, оскорблением его памяти. Карина точно знала это, но кто бы ей поверил? И она молчала, старалась не связываться, по привычке глубже прячась в свой панцирь.
Больше в то утро между ними не было сказано ни слова. Девушка поспешно ретировалась из кухни, оделась и ушла на работу раньше обычного. Ей нужно было зайти в магазин, купить продукты и разные мелочи: именинники на кафедре традиционно «проставлялись». Полагалось прибыть наряженной, напомаженной, накрыть шведский стол, получить в подарок букет и какую-нибудь безделушку, выслушать пожелания и растроганно поблагодарить коллег.
Телефон призывно загудел, завибрировал. Кто бы это мог быть? Звонок с работы исключался. Поздравлений Карина ни от кого не ждала: тётя Нелли уже отметилась, Ира звонила час назад, Диана тоже. Старшая подруга всегда поздравляла её лично, но на этот раз не смогла: была в командировке. Работала в пресс-службе крупного кондитерского холдинга, и позавчера уехала в региональное отделение, писать о тамошней сдобно-сладкой жизни. Впрочем, подозревала Карина, она в любом случае не стала бы звонить к ним в дверь: вряд ли ей захочется натыкаться на Азалию. Это была отдельная история.
Карина дотянулась до телефона, и сердце, вопреки всему, почему-то ёкнуло. Некоторое время она тупо пялилась на экран, потом всё же ответила:
– Алло.
– Привет, Манюня! – произнёс знакомый голос. – Поздравляю, дорогая. Всего тебе и побольше.
– Спасибо, Жан, – сдержанно отозвалась она. – Но не стоило утруждаться. И не зови меня так.
– Прости, по привычке. Чего невесёлая? Занята?
– За рулём.
– Ясно. Как ты? Как отец?
Разумеется, Жан ничего не знал: они не общались примерно десять месяцев. Причём расстались далеко не друзьями. Потому и удивительно, что он звонит и ведёт себя, как обычно. Врождённое нахальство. Карина бы так не смогла.
– Папа… умер.
– Как? Прости, он что болел или…
– Сердце.
Она не могла ни с кем обсуждать папину смерть. Говорила, только если промолчать было невозможно. И никогда не плакала на людях.
– Мне, правда, жаль. Почему не позвонила? Мы не чужие люди…
– Давно уже чужие.
– Зря ты так. Может, помощь нужна?
То, с какой проникновенной задушевностью он умел иногда говорить, раньше производило на Карину сильнейшее впечатление. Позволяло считать, что Жан просто носит на людях маску – это у него профессиональное. А на самом деле тонкий, глубокий и ранимый человек с большим сердцем и широкой душой. Только ей, Карине, и открывается по-настоящему. Лишь спустя долгое время она поняла, что