Подстроишь мелкую гадость и наивно подумаешь, что я не проверю её?
– Нет. Гадостей я не строю. Всё гораздо проще.
Я вырезал из картона двадцать ровных белоснежных прямоугольников, пересчитал их для пущей важности.
– И ты скажешь, в чём заключается простота?
– Нет, мам. Это будет для тебя маленьким сюрпризом, – проговорил я с искренней сочувственной улыбкой. – Ты подождёшь много?
– Конечно. Конечно я подожду! Любопытно, что ты там напридумывал.
Тогда мне было более жаль Александру, нежели мать, но я опасался признаться в этом самому себе. Я не чувствовал какой-либо злости или ненависти к неподвижным мордам, потому что знал наверняка; все они, хоть и странные, и мерзкие, всегда оставались непритворными по сравнению с матерью моей, лицо которой прямо таки уродовалось от наигранного сочувствия и делалось полностью безобразным, когда зловеще блистало от живости.
Я нарисовал двадцать волшебных карт, которыми и пользовался в течение двух лет. Некрасивые, уродливые и потрёпанные, они с каждым днём всё больше вызывали во мне неуверенную тревожность. С их помощью я не умел видеть тревожные картинки, и этот факт печалил меня более всего иного, так как я не мог добыть существенных доказательств и, тем самым, убедить мать в её же неправоте. Я рассказывал обо всех волнениях Серёже, но он относился к моим историям с пренебрежением и даже неодобрением. В картах ему виделась одна чепуха, одна чушь, какая нравилась одним суеверным девчонкам.
Бывало, я приносил карты в школу и пробовал гадать на задних партах одноклассницам, у каких с возрастом возникало много непредвиденных препятствий. Касались они всякого, а в большинстве своём – безобидного и глупого. И хотелось смеяться над ними во весь голос, но Серёжа слишком пылко убеждал меня в том, что только таким образом я мог сдружиться с кем-либо ещё, кроме него.
Девочки твёрдо верили в мои видения с тревожными картинками. Они наперебой любопытно спрашивали и строили приблизительные догадки, отчего у меня появился такой редкий дар, и обижались, когда я не отвечал на их нескончаемые вопросы. Серёжа тогда энергично разгонял их. Задерживаясь часто на продлёнке, он разрисовывал раскраски и угощал меня апельсиновой конфетой, что на сравнительно недолгое время отвлекала от безрадостных размышлений.
– Может, дело в том, что они ненастоящие?
– Как это? Они самые настоящие! – сорвался я на громкий возглас.
– Слушай, я мало во что верю. Взрослые любят вести с нами, как с маленькими, беседы о вымышленном. Разговоры о большой любви (фу, какая гадость!), о Деде Морозе, о Зубной фее, которая в обмен на молочный зуб припрячет под твоей подушкой конфету (открою секрет, это родители подкладывают сладости) или, если повезёт, шоколадку. Они говорят, говорят, да недоговаривают. Либо вообще врут. А кому будет приятно, когда его обманывают?
– Никому.
– Но я знаю, что ты не обманываешь. Потому что, во-первых, ты не взрослый. Во-вторых, ты мой друг.
Когда Серёжа меня впервые гордо именовал другом,