даже самый большой рынок в восточной Европе для людей с высшим образованием. «Барабашово», названный в честь великого академика, стал символом эпохи. Среди продавцов были учителя, профессора, инженеры. Оно и понятно, с таким-то символическим названием.
Харьков – это такой себе не вконец испортившийся человек, со своими прелестями и пороками. Барыга, который, например, занят в кружке художественной самодеятельности. Руки его по локоть в спекуляции, а душа тянется к прекрасному. Девяностые – родные сестры этого города. А базарный бизнес – батя. Это город временных трудностей, затянувшихся на всю жизнь.
Вообще, Харькову всегда была свойственна гигантомания. У нас самая большая городская площадь (на самом деле не самая и харьковчане знают об этом, но продолжают упорно говорить, что, все-таки, самая большая). Самое большое количество институтов. То, что в Харькове впервые в мире расщепили атом, у нас знают даже харьковские дети. По большому счету, Харьков мог бы быть столицей мира. Но, однажды, что-то пошло не так. И так и по сей день.
И как вы думаете, где я вырос? Я вырос в самом большом в мире спальном районе, который нельзя обойти и за несколько дней. Даже спортивной ходьбой. Шагами мерить пространство тут бессмысленно. Минимум – футбольными полями.
Мой район, моя любовь – карнавал вечного сияния отголосков разума. Хрущевское Рио-де-Жанейро. Постапокалиптическое будущее здешним жителям не грозит. Конец света, кажется, они уже пережили. Теперь им остается лишь отдыхать. Пятьдесят лет безупречной медитации. Колыбель смирения и невозмутимости. Однако, к моему району вернемся чуть позже.
Что касается моего воспитания, то его практически не было. Приходилось с завязанными глазами, широко расставив руки, пробираться на ощупь. Это было похоже на прогулку по озеру с плохо замерзшими прорубями. Не редко кромки луж предательски трещали. И ты оказывался в воде. Заканчивалось все необходимостью оградить себя воображаемым миром иллюзий. Сейчас это называется эскапизм и большинство взрослых туда тоже сбегает. В моем же детстве бежать было просто некуда.
Это было время какого-то беспощадного вакуума, вытравляющей беспредметности. Вроде бы ничего ужасного, но смотреть в будущее было невозможно. В настоящее – стыдно.
Шероховатый асфальт молчал. Только голуби ворковали. Этих тварей будто тоже что-то не устраивало. Раздражение к окружающей действительности притаилось на дне зоба. У меня – во всем теле.
Тяжесть бытия и пакет вермишели быстрого приготовления имели примерно одну и ту же весовую категорию. Вроде бы легко, но невыносимо мерзко. Эта дрянь со специями давала незатейливую подачку обступившей реальности. Поешь и отстань.
Как это ни странно, но самое ужасное, что было для меня в детстве – это две шапки. Сначала одна – шерстяная, цвета мокрого голубя, сдувшийся воздушный шар. Потом другая – не помню какого цвета. Запомнил только первую, так как она больше всего кусала уши и лоб. С тех пор у меня несовместимость – себя, шерсти