успела? До гор идти полдня!
– А я не шла. Я бежала. Налегке. Я взяла с собой только один бутерброд, который мне лично приготовил Леонардо, и побежала. Леонардо сказал, чтобы я не задерживалась и была осторожна.
– Ах он жучий сын! И мне ничего не сказал! Значит, прикрывает тебя, да! Стоило его так долго восстанавливать, чтобы теперь!.. Ха! За моей спиной творится чёрте что, а я как обычно ничего не знаю! Ах вы черти волосатые, мать его величества! Устроили тут вертеп, а я – ни слухом, ни духом!.. И что же, скажи на милость, вы от меня ещё скрываете, а? Заговорщики, блин!
– Мы ничего от тебя не скрывали.
– Как не скрывали?!
– Вот так. Ты просто разрешил мне гулять там, где раньше запрещал, ну я вот и решила сходить в горы. Там, в горах, кстати, я встретила хороших людей.
– Каких таких людей?!
– Туристов. Они поставили палатки и…
– Ты мне это… прекращай шастать где ни попадя, поняла!
– А я не шастала.
– Не шастала она! Ты погляди, какая краля выискалась! То сбегает, прячась у меня в аэрокаре, то теперь вон… по горам бегает, как коза горная! Смотри, копыта вырастут, а за ними и рога, благодаря твоему Алёшеньке!
– При чём тут Лёша?
Геннадий Юрьевич махнул рукой:
– А! Молодые, зелёные… Мороки мне с вами на старости лет…
– Не кручинься, пап. Всё ведь хорошо.
– Что за слова такие: «кручинься»? Откуда ты всего этого нахваталась?
– Я читала Пушкина.
– О-о! Тогда всё понятно, сударыня, столбовая дворянка! Ну что, пошлёшь меня, старика, на рыбалку за золотой рыбкой, али мне пОйти кОрытО кОкОе-нибудь пОчинить? – кривляясь, ехидничал Геннадий Юрьевич.
– Не обязательно окать, пап! – засмеялась Ника. – В девятнадцатом веке так не разговаривали.
– Да черти их знают, как они там разговаривали!.. – Геннадий Юрьевич замолчал. Он задумался над словами Ники: что-то в её организме происходит; мозг изменился, хотя по показателям, всё оставалось, как и прежде; но профессор невооружённым глазом видел, как меняется его создание. Ника стала другой. Совсем другой. У неё появился характер, собственное «я»; и это самое «я» теперь очень беспокоило профессора. Девушка стала самостоятельной, а порой, даже слишком самостоятельной, как считал профессор.
Месяц назад, после того, как санаторий превратился в груду развалин, Ника была одной ногой в могиле – клиническая смерть продлилась несколько дней; и всё это время девушка лежала в инкубаторе. Дыхание её было еле заметным. Геннадий Юрьевич не отходил от неё ни на шаг: он ел в лаборатории, спал в лаборатории, постоянно следил за показателями и за работой систем жизнеобеспечения. Постоянно корректировал программы, которые проводили диагностику биомеханических нейросетей мозга. Все эти дни были для профессора настоящим испытанием. Но не только. Шесть дней комы его дочери были самыми страшными за всю его жизнь, – он постоянно боялся, что её организм не выдержит, и Ника – его Ника – умрёт!..
Спал он мало; только лишь иногда позволял себе отключиться, и то, только тогда, когда приходил Алексей и дежурил около